BЪlgradkiй Puškinskiй sbornikь

больной, переживаль ужасы угрызенй сов$сти. братъ говоритъ о немъ:

„... Снова разгорались въ немъ Докучной совтосши мученья.

Предъ нимъ толпились привид$нья, Грозя перстомъ издалека.

ВсБхь чаще образъ старика,

Давно зарЪзаннаго нами.

Больной, зажавъ глаза руками,

За старца такъ меня молилъ: „Братъ, сжалься надъ его слезами, Не рЪжь его подъ старость лЪтъ, МнЪ старый крикъ его ужасенъ, Пусти его, — онъ не опасенъ,

Въ немъ крови капли теплой н$тъ. Не смЪйся, братъ, надъ сЪдинами, Не мучь его, авось мольбами Смягчитъ за насъ онъ БожШ гн$въ“.

195

Старций

Больной не отдаетъ себЪ отчета въ томъ, что старикъ уже зартьзань, и что прошлаго, какъ говоритъ Горашй, не могушь измънить и сами боги. Эта неотвратимость, неисправимость прошлаго, ярко выражена въ монологЪ Бориса, гдЪ также описано зарождене и губительное разросташе пре-

<тупнаго влечен!я:

„Я чувствую, ничто не можеть насъ Среди м!рскихъ печалей успокоить. Ничто, ничто; едино развЪ совЪсть. Такъ, здравая, она восторжествуетъ Надъ злобою, надъ темной клеветой, Но если въ ней единое пяшно,

Единое, случайно, завелось, Тогда—бЪда—какъ язва моровая, Душа сгоритъ, нальется сердце ядомъ,

Какъ молоткомъ, стучитъ въ ушахъ упрекомъ,

И все тошнитъ, и голова кружится, И мальчики кровавые въ глазахъ... И радь бъжать, да некуда, ужасно.

Да, жалокъ тотъ, въ комъ совфсть нечиста“.

Князь въ „РусалкЪ“ говоритъ о мельникБ:

„Видъ его во мнЪ раскаянья всЪ муки растравилъ“,

а мельникъ, мучимый угрызен!ями совЪсти, сходитъ съ ума. Муки позднихъ угрызен совБсти ярко изображены въ