BЪlgradkiй Puškinskiй sbornikь

(222

Однако лишь чуть пробрезжилъ комедйный замыселъ, какъ отзвукъ петербургскихъ воспоминанй, пробрезжилъ и погасъ, потому что дальше до самой смерти, — ни строчки о комед!и, разв таке скорЪе холодные отзывы, какъ о Фонвизин и ГрибоЪдов$.

Пожалуй, глубже запечатлЬлся въ воображени поэта балетъ, котораго въ тЪ годы былъ чародЪемъ Дилло. Неужто не показательно, что такой же, какъ и самъ Пушкинъ, завсэгдатый театра, Онгинъ, только на посл5дней ступени ссоей байронической хандры (мы бы сказали: на послЪдней ступени своего фатовства) рьшается оговориться, хотя конечно не сознаться, ибо поза не состоян!е душевное, будто и балеть пересталъ его тЪшить. Значитъ, больше и дольше всего остального тфшилъ именно — балетъ. ВЪдь во всЪхъ этихъ очаровательныхъ строфахъ „Евген!я ОнЪгина“ вс$ми нами съ дЪтства памятныхъ наизусть, царитъ русская Терпсихора, и нЪжн$е всего вспоминаеть самъ Пушкинъ „душой исполненный полетъ“ Истоминой; только его пресыщенный герой, усЪвшись въ кресло,

Раскланялся, потомъ на сцену

Въ большомъ разсЪяньи взглянулъ, Отворотился и зЪвнулъ

И молвилъ: „всЪхъ пора на см5ну Балеты долго я терп$лъ,

Но и Дидло мнЪ надоЪлъ.“

А Дидло не позабылъ, когда уже не было его въ ПетербургЪ, причуды фантазй Пушкина. Онъ пересоздалъ въ балеты „Кавказскаго Пл$нника“ и „Руслана и Людмилу“, о чемъ узналъ поэтъ въ своемъ Кишиневскомъ изгнаши. И онъ напоминаетъ брату: „Пиши мн о Дидло, объ Черкешенк$Истоминой, за которой я когда-то волочился“. Истомина! ВЪдь это она —

Одной ногой касаясь пола,

Другою медленно кружитъ

И вдругъ прыжокъ, и вдругъ летитъ Летитъ, какъ пухъ отъ устъ Эола; То станъ совьетъ, то разовьетъ

И быстрой ножкой ножку бъетъ.

О балетЪ „Русланъ и Людмила“ упоминанЙ у самого Пушкина какъ будто не сохранилось, зато вотъ нЪсколько строкъ Грибофдова о плнившей его въ „Руслан и ЛюдмилЬ“ молодой учениц Дидло — Телешевой:

О кто она? Любовь, Харита