Rodnoe

66 кадушкахъ вода пристывала по ночамъ. Рѣзали въ сѣнцахъ капусту, тугую, бѣлую, съ хрустомъ вспарывали вилки, вырѣзывали кочерыжки. Откусишь—даже звякнетъ. Съ пѣснями рубили... За дѣлами въ Москвѣ и въ голову не приходило, что есть еще дѣла, которыя ему по сердцу, какъ теперь вотъ: взялъ бы вотъ лопату и сталъ копать. А нельзя, нельзя теперь, — и силъ нѣтъ, и вредно. Было даже любо смотрѣть, какъ Степанъ, хоть и неумѣло, выворачиваетъ черную землю съ хрустомъ, сѣчетъ розовые корешки, выкидываетъ бѣлыхъ хрущей. Пробудилась давняя въ немъ, отъ поколѣній зачатая, страсть — сажать, сажать, растить. А издали слѣдилъ за нимъ бѣлый Ванюшка, крутилъ жгутомъ и дралъ зубами прутокъ, смотрѣлъ поверхъ прутика — строгій дѣдушка, большой. Бѣлѣло что-то за плетнемъ огородика, съ уголка, къ избѣ Семена Мороза. Приглядѣлся Данила Степанычъ: маленькая дѣвчоночка задрала платьишко, присѣла и выглядываетъ изъ бурьяна, красная. •— А-ты, какая... разсѣлась!.. И посмѣялся, какъ шурхнула дѣвчонка по лопухамъ на задворки. Знакомое, бывалое все. Такимъ и осталось. Такимъ и будетъ. Пришли бѣлые гуси съ рѣчки, за ними утки. Стояли у крылечка, просили у бабушки Арины ѣсть. Пошипѣлъ гусакъ на Данилу Степаныча, покружилъ шеей, погрозилъ уклюнуть и затрубилъ, затрубилъ... И каждый день много было тихихъ и радостныхъ дѣлъ у Данилы Степаныча: то огородикъ, то пасѣка, то посидитъ у сарайчика, подъ малинкой, пьетъ свою воду, съ Ванюшкой поговоритъ. Загадки даже загадывалъ. Тыкалъ въ животъ, выпятившійся надъ опояской, спрашивалъ: — А ну-ка, что будетъ? „Въ лѣсъ путь-дорога, на пупкѣ тревога, въ брюхѣ—ярмонка?" Ну?