Izabrannыe razskazы

сада на рѣку, и такъ же рѣка вилась мерцающею лентой такъ же ползли внизъ по ней сонные пароходы; такъ же 'благоухалъ жасминъ у балкона, тотъ же дорогой, затхлый ноздухъ въ старомъ домѣ. Тогда и Алексѣй бѣгалъ тутъ мальчикомъ, а теперь мой собственный мальчикъ, сынъ-сирота сидитъ у няньки Ш рукахъ и чему-то хлопаетъ глазенками. Въ этотъ свой пріѣздъ, въ первый же день, послѣ крѣпкаго полуденнаго сна, я выхожу, слегка отуманенный, въ садъ. Песокъ скрипитъ подъ ногами и такъ безхитростно, такъ свято пахнетъ, травой, зеленью, опять тѣмъ же жасминомъ. Странно... Все зелено. Зеленѣетъ небо, деревья, песокъ, — хотя они и не зелены: кто-то могучій и безымянный, чьего имени не разгадаешь, затопилъ все вокругъ своей безмѣрною силой; онъ выдавливаетъ изъ мозга мысли, онъ заливаетъ все своей отъ-вѣчной, прозрачной зеленью; и небо и воды послушны ему. И тебя пѣтъ, хотя ты идешь и видишь. Вотъ на лавочкѣ мой Гаврикъ съ нянькой, доброй, коричневой мордовкой, похожей на ирокеза. Они сидятъ и глядятъ, мордовка шепчетъ что-то старыми губами. Гаврикъ ощущаетъ свое, неопредѣленно машетъ ручонкой, покрикиваетъ временами, какъ молодой звѣренокъ. Что они тамъ думаютъ, въ этой зелени? Куда они глядятъ? Что видятъ? Не они ли въ той зелени, и то зе-леное не въ нихъ ли? Вѣетъ вѣтеръ изъ далекихъ мѣстъ, о счастье — улыбаться такъ, глядѣть туда. Иду дальше. Вотъ онъ, старый дубъ. Онъ мало измѣнился съ тѣхъ поръ. Вѣтеръ шумитъ въ немъ тѣмъ же шумомъ, что и тогда, что и въ тѣхъ деревьяхъ надъ Алексѣевой могилой. Такою же безбрежной кажется жизнь міра и отсюда, если лежать подъ дубомъ, закрывъ глаза, слушая шумъ прирѣчныхъ лѣсовъ, созерцая тихій ходъ рѣки. Тогда сливаешься снова съ этими неповторимыми лѣсными запахами, что запали въ дѣтствѣ; снова летятъ въ мозгу небыстрыя чайки-рыболовы, которыя перевелись ужъ тутъ. Перламутровая, чуть серебристая, непонятная, ведетъ откуда-