Izabrannыe razskazы

217 плакатовъ и декретовъ, выпустило новыя слова, слуху несвычныя, захватило банки, биржи, магазины и твои, спокойный, либеральный и благополучный думецъ, сейфы и брилліанты. Ты-же протиралъ глаза, о обыватель, гражданинъ и пассажиръ международныхъ Іих’овъ, посѣтитель водъ, Карлсбадовъ, Киссингеновъ; ты, страдавшій ожирѣньемъ сердца, ощутилъ, что все заколебалось въ смутномъ и, казалось, дьявольски-бѣсовскомъ танцѣ. Проносились новые автомобили, грузовые, полные людей вооруженныхъ, тѣхъже сѣрыхъ все героевъ; заработала машина смерти; заработала машина голода. И прежніе подвальники, и мѣдники, и вся мастеровщина, туго жизнью пригнетенная, изъ щелей повыползла, изъ темныхъ норъ своихъ, и вверхъ задвигалась. „Попировали, и довольно! Нынче нашъ чередъ!“ Выходи бѣднота, тьма, голь и нищенство, подымай голосъ, нынче твой день. IV Въ январѣ толпы героевъ сѣрыхъ, возвращающихся съ брани. Ночью, отлипая смутными гурьбами отъ площадокъ, крышъ вагоновъ, буферовъ тѣхъ поѣздовъ, что добирались кое-какъ до Брянскаго, хмурые и молчаливые, съ котомками черезъ плечо, валятъ они валомъ неслабнущимъ, въ темнотѣ Арбата, къ площади. „Эй, товарищъ, какъ къ Рязанскому?" Все Русь и Русь. Рязань, Тамбовъ, Саратовъ, всѣ спѣшатъ домой, подальше отъ окоповъ, смерти хладной, голода. Грязь, вши и мракъ. Грязь, хладъ въ Москвѣ, стонъ, вой и мерзость и въ вагонахъ тѣхъ, куда спѣшатъ, стремясь на родину — въ ту же мразь безпросвѣтную. Арбатскій житель, съ ними повстрѣчавшись, пожимается, карманы попридерживая — впрочемъ, пусто въ нихъ, какъ и въ желудкѣ — но сермягамъ и не до его кармановъ. Можетъ быть покоенъ. А послѣднее пальтишко стащутъ съ него въ переулкѣ, вѣжливо прикладывая дуло револьвера къ уху. Ну, что-жъ, давать, такъ