Kniga Іюnь : razskazы

— 62 — Маленькій ты мой, глупый, ты мой! Грубо я съ тобой сегодня говорила... Да что подѣлаешь. Измучилась я. Отъ бѣдности все это, маленькій мой. И пусть измучилась, пусть обликъ человѣческій потеряла, лишь бы тебѣ помочь хоть какъ нибудь. Захотѣлось взглянуть на него. Онъ сидѣлъ у піанино, низко опустивъ голову, закрывъ глаза. — Алеша! Испугала? Чего ты такъ все горбишься. Ты и на эстрадѣ всегда согнешься, какъ карликъ. Пластронъ этотъ самый крахмальный, колесомъ выпретъ и коленкоръ наружу тянетъ. Сидишь какъ горбунъ. Смотри — Рахманиновъ какъ красиво сидитъ, а онъ длинный, ему труднѣе... Ааексѣй Иванычъ молча смотрѣлъ на нее непонимающими тусклыми глазами. — Чего ты? Усталъ? А знаешь, по моему этотъ твой ноктюрнъ будетъ прямо замѣчательный. Я бы только на твоемъ мѣстѣ играла его гораздо громче. Публика любитъ когда громко играютъ. Могущественно. И еще ужасно любитъ публика колокола. Громко на басахъ и колокола. Всѣ всегда потомъ въ антрактѣ хвалятъ. И еще хорошо если очень тоненькое піано... Понимаешь — они всѣ считаютъ, что это очень трудно и что именно это надо хвалить. Ужъ ты мнѣ вѣрь, Я въ антрактахъ всѣ разговоры подслушиваю. Что тебѣ стоитъ — пусти имъ колокола. Алексѣй Иванычъ все такъ же безсмысленно молчалъ. Въ передней затрещалъ звонокъ. — Боже мой! — вскочила Маня, — французъ пришелъ! Бѣги скорѣе въ спальню. Башмаки.., Пиджакъ. . Вошелъ пріятный молодой французъ. Съ восторгомъ и благоговѣніемъ окинулъ взоромъ два рваныя кресла и піанино. Остановилъ взоръ на портретѣ Чайковскаго и, понизивъ голосъ, спросилъ: