Elanь : razskazы

по натянувъ цѣпь, уперлась мнѣ въ грудь мускулистыми передними лапами. Кусокъ солонины, который я предусмотрительно взялъ съ собою, былъ принятъ благосклонно и гпроглоченъ мгновенно, а хвостъ выразилъ самую размашистую признательность. И тутъ-то я обратилъ вниманіе на глаза этой собаки. Они были ярко-рыжаго цвѣта, живые и серьезные. Ихъ взглядъ былъ твердъ, довѣрчивъ и проницателенъ, безъ малѣйшаго оттѣнка угодливости. Они не бѣгали, не моргали, не прятались. Казалось, они настойчиво спрашивали меня: Зачѣмъ я живу здѣсь, посаженный на цѣпь? Зачѣмъ ты пришелъ ко мнѣ? Вѣдь не со зломъ? Такъ умѣютъ смотрѣть лишь лохматыя пастушьи собаки въ горахъ. Затѣмъ я познакомился съ хозяйкой, Анной Ивановной. Узнавъ, что я хочу купить пса, она раскудахталась. „Ахъ, да какъ же это! Ахъ, да я не знаю. Ужъ больно песъ-то хорошъ. Завирайка-то. Такимъ псамъ цѣны нѣтъ, если на охотника. Вѣдь, изъ Трусовской псарни собачка, самого Александра Семеныча. Порода-то какая“... Потомъ сдѣлала скорбное лицо, помолчала, вздохнула и спросила съ сомнѣніемъ: — Трешницу не дадите? Три рубля я охотно далъ. Предлагала она еще и цѣпь за одинъ рубль. Отъ цѣпи я отказался. Но изъ вѣжливости набавилъ этотъ рубль за старый, никуда не годный ошейникъ. Тутъ вдова сразу повеселѣла и не хотѣла меня отпустить безъ того, чтобы я не испробовалъ ея домашняго пива. Пришлось выпить съ нею ковшикъ густой, какъ кисель, солодовой бурды, помянувъ добрымъ словомъ память покойнаго „Великаго Охотника'1 Трусова. Разстались мы пріятелями. „Если тебѣ собака не на цѣпь, а для охоты, то лучшаго кобеля не найти нигдѣ". Я пошелъ домой пѣшкомъ, ведя Завирая на веревкѣ. Но онъ шелъ со мной такъ послушно, охотно и весело, что я спустилъ его на свободу. Онъ съ явнымъ наслажденіемъ бѣжалъ впереди, роясь носомъ въ молодомъ снѣгу, спугивая съ дороги воробьевъ. Но стоило мнѣ свиснуть, или окликнуть его по имени — онъ тотчасъ же останав¬