Vъѣzdъ vъ Parižъ

ПѢСНЯ Поѣздъ гпёіго выкатился изъ-подъ земли на волю, и сѣкущая гремь желѣза смѣнилась глубокимъ гуломъ. Пошла эстакада надъ Парижемъ. Дождливо, мутно смотрѣлъ Парижъ: тонкія его дали скрылись, мыльно мутнѣлась Сена; черныя голыя деревья тонули рядами въ мути, смутно выпучивался куполъ, тяжелый, темный, похожій на Исакій; дымнымъ гвоздемъ подъ небо высилась башня Эйфель, тянулась въ тучи. Въ косыхъ полосахъ дождя грязно чернѣли крыши, бѣжали глухія стѣны, висли на нихъ плакаты, — пухлый, голый, смѣющійся во весь ротъ мальчишка, зеленая, съ домъ, бутылка, рожа въ заломленномъ цилиндрѣ, сующая въ ротъ бисквиты, танцовщица на ребрѣ бокала, — кричали, пропадали. Черной водой струились внизу асфальты, стегало по нимъ ливнемъ; бѣжали зонты и шляпы; подпрыгивали, какъ заводные, автомобили въ брызгахъ, наскакивали, заминались. Тучи несло по крышамъ, хлестало, поливало. И вдругъ — прорывалось солнце, струилось въ лужахъ, дрожало на дали искрой, сіяло рельсомъ, стекломъ, автомобилемъ, озябшими цвѣтами на телѣжкѣ, — и пропадало въ ливнѣ. Шла обычная мартовская игра, — вѣтра, дождя и солнца, — капризная „§іЬои1ёе сіе тагз“. Но и въ этотъ ненастный день Парижъ былъ тотъ же Парижъ — живой, торопливый въ мѣру, навѣки заведенный. Въ эту мартовскую игру онъ казался даже еще живѣе. Гуще клубились трубы. Въ черныхъ затекшихъ окнахъ несрочно вспыхивали огни и гасли. Брызгая бѣшено на лужахъ, гнали во-всю шоферы, крѣпче защелки¬