BЪlgradkiй Puškinskiй sbornikь

182

бели не только великихъ людей съ благороднымъ характеромъ, не только среднихъ людей, какихъ такъ много на свЪтЪ, частью добродфтельныхъ, частью гр5шныхъ, но и преступниковъ, обладающихъ сильнымъ характеромъ и таящихъ въ себЪ неосуществленныя возможности великихъ достиженйй. ТЬмъ не мене въ установкЪ объема понятя шрагическаго могутъ быть у людей сушественныя различ1я, и эти разлишя обусловлены разлишями въ общемъ взглядЪ на мръ. Подобныя различ1я замЪ5чаются и у художниковъ и вносятъ существенныя расхожден!я въ пониман!е ими трагическаго въ. искусствЪ. Возьмемъ для примБра отношен!е къ смерши, не къ процессу умираня, а именно къ смерти. Сопоставьте „Три смерти“ Л. Толстого съ „Приговоромь“ Достоевскаго, и вы сразу почувствуете, что трагизмъ смерти обоими художниками расцфнивается весьма различно. Толстой съ эпическимь спокойсшыемь живописуетъ смерть дерева, мужика и барыни, смерть барыни даже не безъ легкаго юмора; Толстой не вЗритъ въ личное безсмерт!е и прёемлешь Мръ, в= квшоромь ношь безсмерпия. Это, конечно, не мЪшаетъь ему генально изображать картину умиран!я (Смерть Ивана Ильича, А. Болконскаго, Н. Левина, Хозяина), но онъ не бунтуетъ противъ Бога, какъ герой „Приговора“, который доказываетъ, что жизнь безъ безсмерт!я души есть лишь „дДьяволовь водевиль“ и не утверждаетъ, что потерявний вру въ безсмерт!е, чтобы быть посл$довательнымъ, долженъ покончить съ собою.

Для насъ интересно уяснить себЪ отношен!е поэта къ понят!ямъ рока, случая, свободы воли, и необходимости, къ идеямъ совосши, преступленя, эстетизма въ его отношени къ морали и т. д. Для великаго поэта необязательно продуманное философское мровозр$ ше, которымъ располагаетъ мыслитель, но у него всегда им5ются извЪстные отв$ты на основные запросы жизни. Онъ долженъ „65 БЫСсОшШы взирашь на жизнь“. Его отношен!е къ мфу есть въ большей части не интеллектуальное, а эмощональное познанше, — „ете Егкеппо1$ Безопа4егег Аг“, какъ говорилъ Шопенгауэръ, дающее въ цБломъ извЪстное общее мрочувсшве— у пантеиста и теиста, детерминиста и индетерминиста, оптимиста и пессимиста, подобныя м!рочувств!я бываютъ различны.

Обращаясь къ Пушкину, прежде всего посмотримъ, какъонъ относится къ мйровому злу. Анчарь, антиарисъ, малайское древо яда, служитъ у Пушкина символомъ м!рового зла. — „Анчаръ, какъ вЪрный часовой, стоитъ одино во всей вселенной“. Это древо—антиподъ древу ЯХивошворящаго Креста Господня, которое у Кальдерона является символомъ всеспасающей воры въ Хрисша. Пушкинъ, вовсе не склоненъ приписывать происхождене зла гръху челов$Ъка, — жертвою зла могутъ быть совершенно невинные люди (Евангеле отъ Луки,.