Rodnoe

Д10 И отвѣтилъ оврагъ глухо: ...Кто ты-ы?! И совсѣмъ не думали, что это ихъ родная деревня, что воду изъ этой рѣчки пилъ ихъ дѣдъ, что изъ этой лощины вышелъ ихъ родъ, и теперь совсѣмъ затерялась и скоро совсѣмъ сотрется пройденная имъ здѣсь дорога. XIX. Рано поднялся на утро Николай Данилычъ. Онъ бы еще вчера уѣхалъ, если бы сегодня былъ будній день, — требовали дѣла въ Москвѣ, — но сегодня было воскресенье. Къ тому же нужно было и здѣсь распорядиться. И вотъ всталъ онъ въ шестомъ часу, какъ всегда. Слабое еще было солнце, косое, легкое. Весь въ росѣ былъ молодой садъ, пахло свѣжестью толькотолько ушедшей ночи. Посмотрѣлъ на садъ — красноватое сіяніе шло отъ старой рябины на солнцѣ. Бѣлогрудая птичка, — похоже, славка, — сидѣла близко на вѣткѣ и играла горломъ. Было ясно видно, какъ перекатывалось въ горлышкѣ — точно дробинки. Свистѣла, потрескивала, какъ скворецъ, журчала по-жавороночьи, чокала по-соловьиному. И глядя на нее, Николай Данилычъ вспомнилъ, какъ отецъ въ послѣдній его пріѣздъ просилъ: — Купи ты мнѣ, Николя, канареечку какую... Канареечка была куплена и ждала воскресенья. Теперь не нужна. Не нуженъ и этотъ домъ, крѣпко построенный и ставшій въ четыре тысячи. Кому онъ здѣсь? Сломать и перевезти въ Москву? И зналъ, что не сломаетъ. Пусть стоитъ. Кто знаетъ?... Думалъ объ отцѣ. Все дѣла, всю жизнь были дѣла. Всю жизнь укрѣплялъ капиталъ; укрѣпилъ, а тутъ и конецъ. И когда смотрѣлъ Николай Данилычъ на славку, думалъ о своихъ дѣлахъ. И у него, должно быть, такъ и будутъ всю жизнь дѣла и дѣла. Достраивался новый