Rodnoe

39 по отлогому мѣсту, ельникомъ, а выѣхать—все та же дорога, — на скитъ, къ монастырю. Мѣшали обрывы. Не было черезъ Ключевую проѣзда, и потому вся поросла она мягкой травкой, — просвирникомъ, канареечникомъ, ходу не слышно. Вились въ кустахъ, по обрывамъ, тропки на Маньково, на Шалово, на Горбачово. И такъ тепло было въ Ключевой, что яблоньки, кой-гдѣ по усадьбамъ, зацвѣтали недѣлей раньше, чѣмъ за горой, а черемуха по обрывамъ — сила была черемухи! — начинала бѣлѣть иногда съ половины апрѣля: отъ холодовъ укрывали горы. И такъ было тихо, что если выйти лѣтнимъ погожимъ утромъ и сѣсть на завалинкѣ, ясно услышишь, какъ играютъ бѣгущіе изъ-подъ берега ключики да плачетъ на дальнемъ концѣ ребенокъ. — У насъ и росу слыхать, — говорили на Ключевой. Потому, должно-быть, и птицъ было много всякихъ. Даже нелюдимые зимородки многими парами водились по рѣчкѣ, потрескивали по плетнямъ и сараямъ сороки, и въ рѣдкомъ дворѣ не торчали въ березахъ скворешни. — Пора и ко двору, — давно уже заговаривалъ Данила Степанычъ. — Людей повидали, спину поломали... Соловьевъ вотъ буду слушать. А соловьевъ было тамъ, по рѣчкѣ!.. Да и помереть въ Москвѣ не хотѣлъ Данила Степанычъ. Хорониться желалъ на родинѣ, только не на горбачевскомъ погостѣ, — гдѣ и загородки-то не было, а только канава, — а на монастырскомъ кладбищѣ, подъ старыми вязами, гдѣ жена, бокъ-о-бокъ съ соборомъ. Тяжело было вспоминать, какъ таскали жену въ гробу, — съ дрогъ да на машину, везли въ товарномъ вагонѣ, какъ всякую кладь, а тамъ опять на дроги да верстъ двадцать до монастыря. Нѣтъ, ужъ лучше въ Ключевой помереть. Тогда, коли приведетъ Господь помереть въ лѣтнюю пору, — раздумывалъ онъ, — понесутъ его, честь-честью, сперва ельничкомъ, потомъ березничкомъ, полнымъ орѣшника, берегомъ Соловьихи,