Vъѣzdъ vъ Parižъ

71 Грустно на чужомъ праздникѣ; шумно, и много солнца, Въ лѣсахъ покойнѣй. Темныя, строгія колонны сосенъ. Сумеречно и тихо. Плавно гудитъ въ вершинахъ, будто органъ церковный. Какъ-будто — ладанъ? Тихій, церковный воздухъ. Не слышно смѣха, не видно человѣка, глазамъ покойно. Стелется подъ ногами верескъ, пышный коверъ лиловый, покойный, тихій. Роятся благодатно пчелы, звучатъ гудливо. Что онѣ взять здѣсь могутъ? Куда ни гляди — все верескъ, тихій, сиротскій, вдовій. Я беру скромные цвѣточки крохотные кувшинчики, похожіе на брусничку нашу. Конечно, они — родные, дальніе только очень. Цвѣты неплодной земли, пустынной, грустной. Пахнутъ они такъ робко, нѣтъ на нихъ блеска красокъ, но мнѣ пріятны. Я долго гляжу на нихъ... что-то меня къ нимъ тянетъ, смиренной грустью. Какъ-то они мнѣ близки, словно въ нихъ что-то наше, невидное никому, ненужное, — скорбная доля наша. Я возьму ихъ съ собой, поставлю, и будемъ вмѣстѣ. Долго они не вянутъ. Иду, считаю. Думы можно унять бездумьемъ, итти и считать безъ счету. Папоротникъ желтѣетъ, сохнетъ... скоро осень. „Унылая пора, очей очарованье../ Вонъ и верескъ бурыми пятнами покрылся! Вотъ и еще лѣто откатилось. Май—Сентябрь, 1925 г. Ланды.