Rodnoe

102 кучерка. Въ двухъ тарантасахъ пріѣхалъ изъ Горбачова причтъ съ женами, съ семинаристомъ и Дьячковымъ сынишкой на козлахъ. — Попы пріѣхали... Сейчасъ выносить будутъ... Но еще долго не выносили. Подходила нищая братія, текла линючимъ взъерошеннымъ потокомъ. Тянулись изъ города и съ посада, изъ-подъ монастыря, съ деревенской округи. Шли на поминъ души, хоть разъ покрѣпче наѣсться. Былъ тутъ и старикъ изъ Манькова, и Алешка Червивый, и Вавася Косноязычный, и Мишка Зимникъ, и многіе. Шла непокрытая и калѣчная родная округа, потерявшая увѣренный голосъ и перезабывшая всѣ пѣсни, кромѣ одной: „кормильцы-батюшки, подайте святую ми-лостинку, Христа ра-а-ди!“ Тѣ, у кого отняла судьба руки и оставила рты, вымела закрома и оборвала карманы, навалила заплатъ и горбовъ, погасила и загноила глаза. Тѣ, кто хорошо знаетъ всѣ дороги, сухія и мокрыя, всѣ оконца, всѣ руки... — Нищихъ-то навалило! — говорили бабы. — Каждому по блину, такъ... — У Лаврухиныхъ и по два достанетъ. Бабы завернули верхнія юбки, чтобы не озелениться, сидѣли въ теплыхъ нижнихъ на сырой травкѣ и по бревнамъ, смотрѣли на домъ, на подсолнухи, про которые знали, что насажалъ ихъ покойный, загадывали, кто же теперь будетъ жить здѣсь и кому все достанется. Хвалили гусей и куръ и загадывали: ихъ-то куда. Говорили про холмогорку, говорили, что домъ, хоть и богатый, а все сиротой смотритъ: повалился хозяинъ и домъ повалился. Прикидывали, не отписалъ ли чего кому: послѣднее-то время вонъ всю родню вспомнилъ. Говорили, что далъ Морозихѣ на корову сорокъ рублей. Дударихѣ —• съ чего бы! — цинковаго желѣза на крышу. Говорили про Софью: разбухла на лаврухинскихъ-то харчахъ, такая-то стала гладкая да зубастая: