Rodnoe

108 крывъ и остановивъ гулъ за окнами, — а во дворѣ все еще уступали мѣста и все подсаживались ко щамъ съ головизной, блинамъ и киселямъ. Уже отъѣхали монахи и причтъ, сытые, сонные, разсолодѣвшіе съ ѣды и жары, увозя въ широченныхъ карманахъ слоеные пирожки и навязанное памятливой на все уставное Ариной, — дѣточкамъ-то, дѣточкамъ-то! — а на лужку все еще ѣли, в'е ѣли, опоражнивая корчаги и мисы, дрались изъ-за блина нищіе, просили, виляя хвостами, тощія собаки. Хлопали пробки; пустыя зеленыя четвертухи лежали въ крапивѣ. Проливали за упокой души. Распоясали животы, уходили и опять садились, уносили куски и мисочки тѣмъ, кто не могъ дотянуться до лужайки. Уже покачивались иные и путали на ослабѣвшихъ умахъ и языкахъ, что это — именины или еще что. Уже потянулись тѣни отъ лѣска на взгорьяхъ, отъ домовъ, отъ людей, отъ крапивъ. Ржали просившія пить лошади. Отъѣзжали гости на ямскихъ тройкахъ къ вечернимъ поѣздамъ. Вышли въ садъ внучки въ траурѣ, съ бѣлыми личиками, и поглядывали изъ-за палисадника. Видѣли рыжіе и черные волосы, красныя и бурыя лица, засученныя рукава, слышали гулъ. Родня... И пытливо всматривались, кто и какіе ихніе. Знали только, что вотъ двое, въ кубовыхъ рубахахъ и въ лаковыхъ сапогахъ, какіе-то внучатые племянники; есть здѣсь кумы, дѣти чьего-то деверя, и дяденьки, и свояки. Не знали, что за свояки, почему свояки. Смотрѣли на Софьюшку, вываливающую груду блиновъ на столъ, знали, что дальняя внучка дѣдушки, а имъ, значитъ, какая-то сестра. И было чудно имъ, что она ихъ сестра, а изъ этихъ есть какіе-то далекіе братья. Смѣются, чавкаютъ, разные... Онѣ ихъ никогда не знали и не будутъ знать. Дѣдъ еще зналъ, а теперь разойдутся совсѣмъ. И вспоминались имъ какія-то бабы и старушки, и степенные мужики, которые подходили на кладбищѣ и по дорогѣ,