Rodnoe

121 черной головкѣ, старая-старая, истомленная тревожными днями. Не могла стоять — сѣла. — Ну, тетенька... попрощаемся... — сказалъ Николай Данилычъ. Нагнулся и поцѣловалъ старуху въ холодный ротъ. Она припала къ его плечу и тряслась. Паша выбѣжала изъ комнаты, остановилась на крылечкѣ, гдѣ утромъ умывалась по-деревенски, прижала руки къ груди и поглядѣла въ небо. Звѣзды играли въ падающей росѣ. И было Пашѣ чего-то жаль, — росистаго ли уголка, старенькаго ли рукомойника съ носиками, остающуюся ли старуху-бабку, которую она совсѣмъ не знала... Потрескивала холодѣвшая на росѣ крыша, звенѣли кузнечики. Паша смотрѣла на звѣзды, сбивающіяся лучами, и мысленно, въ самой сокровенной глубинѣ, сказала имъ: „Дѣдуся! Пожелай мнѣ... пожелай мнѣ, чтобы я... чтобы я...“ Счастья она себѣ хотѣла, свѣтлой жизни, счастья незнаемаго. Она не сказала, а крѣпко подумала, смотря на звѣзды въ росѣ, такъ крѣпко, до слезъ подумала. — Паша! — позвалъ голосъ Ольги Ивановны. Она провела по лицу, поморгала и вошла въ комнату. Всѣ сидѣли. Слышали, какъ тарахтѣла машина. Прощались. Арина крестила всѣхъ. — Христосъ съ тобой, дѣточка... Благослови васъ, Господи... сохрани... — Ежели что понадобится, тетенька, прикажите написать... — Ужъ такіе-то вы всѣ ласковые... такіе-то хорошіе... Не могла говорить. И когда уходили, вспомнила, что не простился Захарычъ, и удержала. Пошла кудато и привела Захарыча. Онъ былъ босой, въ бѣлой рубахѣ, распояской, — должно быть, спалъ. Арина кричала ему: