Rodnoe

132 Подъ ними я прочиталъ: „Пу-шкинъ". Это „П“, похожее на наши ворота, было точно такое же, какъ и толстое золотое „П“ на мясной лавкѣ, и всѣ буковки были тѣ же: я только что выучился читать по вывѣскамъ. И тутъ „Пушкинъ“1 Я не раздумывалъ, тотъ же ли это самый, но осталось внутри меня, связало что-то во мнѣ этихъ обоихъ „Пушкиныхъ", — въ книжечкѣ и на вывѣскѣ мясной лавки. Родныя буквы?.. Потомъ „Пушкинъ" связался во мнѣ съ зимой, со снѣгомъ на нашемъ дворѣ, съ сарайчикомъ, гдѣ стояли мои лубяныя салазки, съ собачкой „Цыганкой". „Зима... Крестьянинъ, торжествуя, „На дровняхъ обновляетъ путь. Все—знакомо: дровни-простянки, по первому снѣгу неслышно выплывающія рысцой изъ нашихъ воротъ, съ ѣздокомъ Кузьмой, — ломовикомъ, по-нынѣшнему, —• „бразды пушистыя", взрываемыя полозьями по снѣговой цѣлинѣ, черезъ весь дворъ къ воротамъ, мерзнущіе въ сырыхъ рукавичкахъ пальцы, и грозящее мнѣ лицо въ окошкѣ: домой!.. „Пушкинъ" незамѣтно дѣлался своимъ. Лица его я не чувствовалъ, и не помышлялъ даже, есть ли у него лицо, и кто онъ. Такъ, безъ лица, невидимый, кто-то, „въ книжкѣ", — „Пушкинъ". Были для меня безъ лица —■ солнечные дни, праздники, именины, зайчики на стѣнѣ. Но понемногу онъ сталъ опредѣляться. Мнѣ было тогда лѣтъ семь. Помню отца, въ чесучевомъ пиджакѣ, облокотившагося на столъ въ кабинетикѣ. На дворѣ поздняя весна, кричитъ мороженщикъ. Окно открыто, свѣжій