Rodnoe

165 студенческаго, чудеснаго! — въ резиновыхъ, грязныхъ, ботикахъ, шагалъ я по „ботвиньѣ", въ мокромъ снѣгу навозномъ. День былъ весенній, солнечный, бойко текли канавки, дворники скидывали съ крышъ снѣгъ. Переписанная въ тетрадку „рукопись" лежала въ ранцѣ. Помню, — иду и думаю: „и никто не знаетъ, что я написалъ разсказъ... и вотъ я его несу, и его, можетъ быть, напечатаютъ, и тогда узнаютъ". Что я стану писателемъ, что за этотъ разсказъ что-нибудь мнѣ заплатятъ, — совсѣмъ не думалъ. Просто, не приходило въ голову. А вотъ и вывѣсочка, нашелъ. Взглянулъ — и обмеръ: „Русское Обозрѣніе"! Въ этихъ словахъ, написанныхъ церковно, буквами необычными, почувствовалось мнѣ вдругъ, мелькнуло, что въ этомъ — важное для меня и страшное. Мелькнуло — и забылось. Другимъ покрылось, сегодняшнимъ: а ну, какъ выгонятъ?.. Спросилъ, помню, извозчика, — гдѣ журналъ? Извозчикъ не зналъ. И никто не зналъ. Какой-то студентъ долго глядѣлъ на вывѣску, глядѣлъ въ переулокъ и на небо. И онъ не зналъ. Я пошелъ, наудачу, въ переулокъ. Попавшійся почтальонъ довелъ меня до крыльца и бросилъ: „теперь найдете". Крыльцо съ каменными ступеньками, домъ унылый. Въ полутемныхъ сѣняхъ пустынно. Я позвонился, робко. Встрѣтилъ меня швейцаръ: „вамъ чего?" — чуть пріоткрывши дверь. Я виновато сказалъ, что принесъ разсказъ. Онъ поглядѣлъ на мой ранецъ, на грязные ботики, подумалъ: впускать или не впускать? Такъ показалось мнѣ. И рѣшилъ, что впускать нестоитъ. — Ну, давайте... — сказалъ онъ вяло, — самъ отдамъ имъ. Приходите черезъ два мѣсяца. Тутъ же, въ сѣняхъ, у двери, — я насилу могъ справиться съ волненьемъ, отстегивая ранецъ, — досталъ я завѣтную синюю тетрадку. И меня охватило