Rodnoe

50 небывшія, затерявшіяся черты былого, вставали, освѣженныя мѣстомъ. И чуть ли еще и не теперь жила съ ними вонъ та, какъ и тогда, развѣсистая ветла, на которой ревѣлъ о горошинѣ Данилка. И кто знаетъ, если бы пришелъ какой чародѣй и сказалъ имъ: „хотите, вотъ оберну васъ въ Сеньку и Данилку, и деритесь опять за горошину, и пусть опять все пойдетъ старымъ путемъ", — не сказали ли бы они ему: — Хорошо! И забылъ бы тогда Данила Степанычъ все черное и тяжелое въ своей жизни: какъ собиралъ первую тысячу, тревоги и безсонныя ночи, какъ хоронилъ, какъ болѣлъ; забылъ бы свои дома и бани. И Семенъ Морозовъ тоже забылъ бы все: годы на водокачкахъ и у банныхъ котловъ, какъ въ смертномъ страхѣ тонулъ на рѣкѣ, какъ замерзалъ въ полѣ въ метель, какъ помирали дѣти и какъ отмяло ему колесомъ три пальца,все, что ломало и било его за долгую жизнь. Не было чародѣя, а то бы... V. Въ погожіе дни брелъ Данила Степаничъ на рѣчку. Работникъ Степанъ несъ за нимъ раскладной стульчикъ. Присаживались и молчали. Данила Степанычъ переводилъ занявшійся духъ, а Степанъ покуривалъ изъ кулака на травкѣ. Стрекотали по плетнямъ и сараямъ сороки, шуршали по коноплямъ воробьиные выводки. Дремалось на солнышкѣ подъ сонную воркотню ключиковъ. Данила Степанычъ разминалъ въ мѣховомъ сапожкѣ ■ затекающіе пальцы и думалъ, выдадутъ ли Николѣ изъ кредитнаго подъ новую стройку до Петрова дня, чтобы во-время обернуться и не затянуться съ гавриковскимъ подрядомъ; а Степанъ смотрѣлъ на его драповое пальто и сапоги и раздумывалъ, не откажетъ