Rodnoe

78 Узналъ какъ-то отъ Семена Мороза и удивился, что Серега Калюгинъ, хромой, уже давно живетъ въ здѣшнемъ скиту, лѣтъ тридцать, какъ принялъ постригъ, и теперь имя ему о. Сысой, и вышелъ онъ въ схимонахи. Не вѣрилось: Серега Калюгинъ.— схимонахъ! Драчливѣй его не было во всей округѣ. Пробили ему голову „на стѣнкѣ" съ шаловскими, повредили ногу. А теперь схимонахъ! И не только схимонахъ, а принялъ великое послушаніе, и теперь второй годъ молчитъ. А какой ругатель-то былъ отчаянный! Нарочно поѣхалъ въ скитъ, попросилъ показать ему Сысоя. Увидалъ сухенькаго, хроменькаго старичка въ схимѣ — колпакомъ. Сидѣлъ у него въ келейкѣ, спрашивалъ: —• Какъ же это ты такъ... дошелъ? Молчалъ о. Сысой, смотрѣлъ ласково и покойно изъ-подъ колпака съ крестомъ и костями, жевалъ сѣрыми губами. Чуть только и могъ разобрать Данила Степанычъ по широкимъ вывернутымъ ноздрямъ, остались онѣ, — что это, дѣйствительно, Серега Калюгинъ: смотрѣли онѣ парой темныхъ дырокъ на восковомъ носу въ тронутыхъ тлѣномъ щекахъ. Только и говорилъ о. Сысой, кланяясь: — Молчу, сынокъ... молчу... И по глазамъ его видѣлъ Данила Степанычъ, что призналъ онъ его, — сказалъ о себѣ, что Данила Лаврухинъ, — а говорить не можетъ. Только расширились глаза, потомъ укрылись подъ колпакомъ, а худые, какъ восковые, пальцы забѣгали по четкамъ. Благословился и поцѣловалъ руку, холодную, какъ ледышка. И въ келейкѣ у Сысоя было сыро и холодно, а за двойными мутными рамами стоялъ теплый іюнь, и распустился подъ окномъ кустъ жасмина. Спросилъ сокрушенно: — Не надо ль тебѣ чего, о. Сысой? — Молчу, сынокъ... молчу...