Vъѣzdъ vъ Parižъ

41 Извощикъ поперекъ, изъ переулка въ переулокъ, тѣнью. Я слышу санки на зарубахъ, глухо. Навозъ чернѣетъ, огороды. Гдѣ я?.. Какъ-будто, Сухарева башня, глазъ часовъ. Мѣщанская, конечно. Безъ четверти... 7! А почему же никого не видно? О, Господи... да гдѣ же..? Садовая? Пустая, безъ садовъ. Заборы. Все перепуталось. Да какъ же такъ... забыть?!.. Еще извощикъ, шостучалъ въ проулокъ. Здѣсь, кажется. На Житной? Тупичокъ, ограда... Вижу -— церковь, Кажется, она..? Нѣтъ, ниже. Гдѣ. крестили — была высокая, съ зеленымъ верхомъ. Паперть та же. Конечно, постарѣла. Я узнаю Угодника — въ снѣгу, ограду. Здѣсь притворъ. Да, самая та церковь. Заперта. Я прижимаюсь ноющею грудью, цѣлую прутья. Снѣгу намело въ притворъ. Купель стояла... бѣлая купель, всегда стояла. Какъ часто поднимался по ступенькамъ, глядѣлъ за прутья! Она стояла, бѣлая купель, на пяткѣ. Старая купель, моя. Я помню, какъ въ нее... Я прижимаюсь, плачу. Нѣтъ купели. Проходитъ острое, одно, — въ меня и въ церковь. Бѣлая купель... Мы связаны. Кричу отъ боли въ прутья, въ темноту. О, Господи!.. Ночь, весна. Я въ кабинетѣ моего патрона. Я во фракѣ, мнѣ надо на защиту, въ Окружной. Мнѣ такъ пріятенъ строгій кабинетъ, покойный, чинный. Темныя портьеры. Кожаный диванъ, глубокій, кресла, въ зеленыхъ шторкахъ шкафы, бронзовыя лица мудрецовъ. Я вижу Цицерона гладкій черепъ, Царя-Освободителя, съ хохломъ, Законы. Мудрые Уставы на столѣ. Столъ длинный, у окна. Горитъ свѣча. Окно раскрыто. Портьеру чуть колышетъ. Изъ сада тянетъ зеленью и ночью. Цвѣтетъ сирень. Я вижу кисти. Свѣтъ отъ свѣчи на нихъ, на матовыхъ листочкахъ, темныхъ. Тишина. Отъ уличнаго фонаря льетъ въ тополь, струятся бѣловатые листочки.