Bitef

t войной железнодорожной магистрали несет службу зенитно-пулеметный отряд девушек-добровльцев; о том, как мечтали они по вечерам о будущем, встречая весну сорок второго года; как пятеро из них пошли во главе со страшиной Басковым в лес, в погоню за двумя немецкими диверсантами, да неожиданно наткнулись на шестнадцать. И как ни готов был Басков уберечь девчат, но погибли все пятеро. Остался потрясенный их гибелью старшина, помнящий, что теперь он здесь один у Родины „сын и заступник”, и довел бой до конца. . . Театр позаимствовал у повести главное удивительную простоту подвига и самоотверженности, котурую Басков и девушки проявили, само того не сознавая, не задумываясь о собственном героизме. Но от неброской лирико-йовествователъной интонации автора театр отказался. Любовь к Родине раскрылась в спектакле с непосредственностью безудержной, идущей до конца старости. Почти тридцать лет прошло с той поры время словно вымыло все случайное, прозаическим обыденное, оставив лишь те черты, которые не перестают вызывать живое волнение и потому складываются не в точную копию прошлого, а в будоражащую свеой поэтичностью картину. Театр не ведет документальное повествование создает звонкую легенду. Не заглушает скорбную память сердца поминает павших с таким откровенным горем и такой неиссякаемой верой в жизнь, которая свойственна разве только народному причету. Но отказываясь от буднично- житейских форм театр черпает свое вдохновение из жизни: Спектакль как бы берет взаймы У леса, в котором разыгрались решающие события, свой материал шесть досок, чтобы соткать из них и живой образ подвига и воздушный образ северного края с его тихими зорями .. . Маячит в полумраке обтянутой темным брезентом сцены собранный из этих досок кузов грузовика, станут в нем на колени одтые в армейскую форму девушки, помашет им рукой майор, послышится чихание мотора, откинутся все вместе значит, поехали . . . Разберут кузов, подвесят доски одним концом на тросы, полу приподнимут, зашевелятся они мерно вверх-вниз и вот перед нами уже топь, страшная, колышущаяся, живая . , . Чтобы увидеть все это, вовсе не приходится напрягать воображение, скорее его пришлось бы напрячь, чтобы представить, что перед нами всего-навсего доски. Это не просто удачное ре жиссерское „решение” это поэтическое видение мира, обладающее своей метафорической природой. Можно принципалъно стремиться скрыть зазор между

действительностью и ее отражением в искусстве. Беда только, если эта жажда сопряжена с верой, что лучший художественный памятник восковая фигура или гипсовый слепок. Любимов не скрывает того, что его искусство зиждется на притворстве. Наоборот, он решительно обнажает это. Спектаклю свойственна подчеркнутая условность. Однако в „Зорях” режиссер не менее часто прибегает к безусловномп. Прежде всего это тела молодых девушек, жадно тянущиеся к солнцу, как все живое,, чему еще предстоит расцвести в полную силу, устремленные навстречу радости и подкошенные автоматными очередями и ножами диверсантов. Прежде чем постигнуть дух трагедии, мы ощущаем ее плоть, то бьющее через край полнокровие, без которого она невозможна. Па скрещении обнаженной условности и обнаженного естества и вспыхивают в „Зорях” сценические метафоры. Конечно, приподнятые вверх борта кузова назвать стенами бани можно лишь весьма условно, но торчат из-под них голые ноги, мелькают над ними веники да голые плечи и вот уже образ бани вольно или невольно возникает перед зрителями. В „Зорях”, едва ли не в каждом эпизоде, есть какая-нибудь физически достоверная деталь, которая бросается в глаза и создает впечатление непреложности сценического бытия: расчесывает густые волосы Женя Комелъкова, бреется в засаде Басков и возникает своеобразный контрапункт всамделишнего и театрального. Так, к примеру, в эпизоде воздушного боя крутит старшина ручку настоящей сирены, и тут же вступает в своъ права способность к преображению: театральные „пистолеты” становятся шарящими в небе прожекторами, а мигающие фонари стреляющими зенитными пулеметами. Луч „пистолета”-прожектора соскальзывает прямо в зал, слепя зрителей, а когда, рванувшись и потолку, выхватывает из темноты крутящиеся лопасти вентилятора, они начинают казаться пропеллером низко летящего самолета. Линия рампы уничтожается, спектакль черпает силу в слитности сцены и зала, в полной их взаимности. „Зори” не зрелище для с спокойных или остраненных: метафоры здесь символы общего переживания, иначе они покажутся чересчур откровенными. Поражает, однако, не только изобретательность метафор, но и то, как безостаточно растворяются они в стихи спектакля. Стихия эта песенная, народная: звучат то и дело в „Зорях” песни либо народные, либо такие, которые стали, в сущности, современным фольклором. Но и они не выглядят своего рода цитатами, а преобразуются органикой спектакля: „На позиции девушка”, например, не поется ее наигрывает на своей „сопелке” старшина. Баскову тоже не спится под песни и неумолкаемый гомон девчат, и старательно выводимая им мелодия сплетается с тоской и весельем