Bitef

зенитчиц, тает в окутывающей сцену атмосфере короткой весенней ночи ~ . Исподобовль это лирическое и шутливое настроение сменится ощущением напряженного драматизма, но не исчезнет безвозвратно, а останется как знакомый, ставший близким лейтмотив и тогда, когда зазвучит в полную силу тема героической смерти. Останется среди невыносимой тревоги молодая, бесшабашная удаль, когда станет „команда” Баскова представлять лесорубов, чтобы немцы повернули и прошли бы стороной. Женя Комелъкова решит изобразить перед фрицами картину мирной жизни, и, лихорадочно срывая с себя одежду, побежит она загорать и купаться, затянув во весь голос „Катюшу", Замелькает среди деревьев ее стройная фигура, и слова песни заживут новой, преображенной жизнью: Выходила на берег Катюша, На высокий на берег крутой ~ , И в самом деле, поющая девушка выходит на берег, только берег этот не счастливобезмятежный, а пастор о жавшийся, полный того невыносимого напряжения, которое возникает мгновенно между беззащитной, открытой человеческой плотью и свинцом пуль, замерших в стволах нацеленных автоматов. Скроется за досками-деревьями Женя появятся из-за них немцы, скроются немцы появится Женя, и будут они меняться местами в такт, как в танце, словно девушка затеяла отчаянный хоровод со смертию,,, Любимовская стихия в форме, броской, как нагота, яркой, потому что она является сильным разрядом эмоций. Пастернак называл метафоры „мгновенными и сразу понятными озарениями”. Спектакли Театра на Таганке фрагментарны: взрыв не может длиться долго. Вспыхивают и гаснут эпизоды-озарения, словно мы читаем четверостишья, напечатанные ослепительными буквами на черной бумаге. Режиссер пишет белым по черному, он скуп на свет, потому что превосходно его чувствует подобно настияпотому что превосходно его чувствует, подобно настоящему живописцу, которому свет не дается даром. он должен его тщательно и вдохновенно выписывать, Зато творческая активность, еложенная в его создание, зря не пропадает: свет действительно оказывается пронизанным лирическим или трагедийным настроением. В „Зорях” это особенно важно. Между световыми занавесами и темным фоном протекает почти весь спектакль. Как все цвета заключены в белом луче света, как в сочетании белого и черного скрыта возможность бесконченых градаций, так и вся многокрасочность спектакля вырастает из черно-белой гаммы. Вырастает не только живописно, но и Смыслова; в этом спектакле в смерти таится жизнь. Вырастает, отрицая эту гамму, цвета жизни покрывают цвета траура. Можно только дивиться, какими глубокими корнями уходят в природу неброские, но сочные краски Боровского. „Маскировочные" значит естественные: цвет лесной зелени, цвет весеннего загара, выступившие

на фоне брезентового задатка, словно пропитанного потом и грязью войны .,. И оказывается, что художтку и режиссеру удалось напитать свет майским солнцем, он проливается на сцену небольшими, точно рассчитанными поециями, и мы словно пьем этот золотистый свет глотками, ощущая то упоете жизнью, которым полны были девушки. Между тем создаваемое светом и цветом настроение сгущается, спектакль движется к образам все более обостренной пластической и музыкальной выразительности, достигая огромной силы в эпизодах гибели пяти девушек. Это пять предсмертных криков, рожденных неистребимой жаждой жизни. Это руки Лизы Бричкиной, тонущей в болоте, взмятенные рвущейся мольбой, яростно зовущие на помощь. Это пронзенная ударом кинжала шея Сони Гурвич, жившей в трагическом мире блоковских образов и поникшей, словно сломанный стебель ... И еще звучат в этих эпизодах песни. Эти пять народных песен играют в спектакле роль совершенно особую. Это пять отпеваний, в которых принимают участие погибшие. Погибнет Женя Комелькова и Соня Гурвич, Лиза Бричкина, Галя Четвертак, которых нет уже в живых, будут петь вместе с Басковым „Не кукуй горько кукушка ... ”. И звучит в этих песнях скорбная и возвышающая мощь народного плача, полная веры в то, что жизнь не заканчивается смертью. Потому так естественны в спектакле изобильные метаморфозы (доски деревья, доски топь, доски укрытия), что мотив превращения имеет в нем глубинный смысл. На наших глазах быстротечность жизни превращается в незыблемость поэтического предания. Во время этих пяти эпизодов девушки словно становятся прекрасной скульптурной композицией. В этой скульптурности заключено чувство долговечности: застыть в скорбном памятнике все равно, что стать скалой, об которую разбивается само время. Однако хоть дело монумента хранить помять об умерших, в нем самом есть нечто мертвенное. Вот тут-то и приходит на помощь та животворящая сила театра, которой только он один обладает. И оказывается, что выражение „в памятнике оживает” на театре может приобрести прямой смыл. Люди, словно превращенные в камень страданием и смертью, здесь поют. Звучит в „Зорях” песня чистая, звонкая струна горя, связывающая оставшихся и ушедших. Мертвые не только поднимаются во весь рост, они возносятся песней и живоут в ней. Не только искусство слова оказывается враждебным смерти, но и искусство пластики, мелодии, ритма и главным образом та неподдельная страстность, с которой борется с небытием театр, все эти искусства в единое целое объединящий. Да, один лишь театр наделен способностью воскрешать во плоти. И каждый вечер, когда идут „Зори”, мы отправляемся в театр на Таганке не хоронить девушек, а увидеть их живыми.