Bogomolьe

105 Надо бы торопиться, а отказаться никакъ нельзя: знакомый человѣкъ, а главное — что лицо духовное. Смотримъ — сидятъ подъ елками, какъ цыганы, и костерокъ дымится, и телѣга, огромная, какъ барка. И всякое изобиліе закусокъ, и квасъ бутылочный, и даже самоварчикъ! Отецъ-дьяконъ — веселый, красный, изъ бани словно, въ лѣтнемъ подрясникѣ нараспашку, волосы копной, и на немъ ребятишки виснутъ, жуютъ оладушки. Дѣвочки всѣ въ вѣночкахъ, сидятъ при матери. Дьяконица такая ласковая, даетъ мнѣ оладушекъ съ вареньемъ, велитъ дѣвочкамъ угощать меня. Такъ у нихъ хорошо, богато, бѣлорыбицей и земляникой пахнетъ, жарятся грибы на сковородкѣ, — сами набрали по дорогѣ, — и жареный лещъ на сахарной бумагѣ. Дьяконъ разсказываетъ, что это сами поймали въ Учѣ, съ пушкинскимъ батюшкой, по старой памяти бредешкомъ прошлись. Лошадь у нихъ бѣлая, тяжелая, ломовая, у булочника для богомолья взяли. Ѣдутъ ужъ третій день, съ прохладцей, въ лѣсу ночуютъ, хоть и страшно разбойниковъ. А на случай и ломъ въ телѣгѣ. Дьяконъ всѣхъ приглашаетъ закусить, предлагаетъ „лютой перцовки", отъ живота, — всегда ужъ прихватываетъ въ дорогу, отъ холеры,— но Горкинъ покорно благодаритъ: — Говѣемъ, отецъ-дьяконъ... никакъ нельзя-съ! И ни лещика, ничего. Дьяконъ жметъ-трясетъ Горкина, смѣется: — А-а, подстароста святой ... прежде отца-дьякона въ рай хочешь? Вре-ошь! И показываетъ за елки: — Вонъ, грѣшники-то самые отчаянные, какъ ихъ пораскидало... любимые-то твои! Ну-ка, пробери ихъ, Панкратычъ. Въ Пушкинѣ мужики за пѣснопѣнія такъ заугощали. На телѣгахъ помчали, а тутъ и свалили, я ужъ позадержалъ. А то прямо къ Троицѣ везти хотѣли, изъ уваженія,