Bogomolьe

150 помахиваетъ платочкомъ. И Антипушка вырядился: пикейный на немъ пиджакъ съ большими пуговицами., будто изъ перламутра, и сапоги наваксены, — совсѣмъ старичокъ изъ лавки, а не Антипушка. И Ѳедя щеголемъ, въ крахмальномъ даже воротничкѣ, въ которомъ ему, должно быть, тѣсно, — все-то онъ вертитъ шеей и надувается, — новые сапоги горятъ. На Анютѣ кисейное розовое платье, на шейкѣ черная бархотка съ золотенькимъ медальончикомъ, — бабушка подарила! на рукахъ бѣлыя „митенки", которыя она стягиваетъ и надѣваетъ, и опять снимаетъ, — и все оглядываетъ себя. Намазала волосы помадой, даже на лобъ течетъ. Я спрашиваю. — что у ней, зубъ болитъ... морщится-то? Она мнѣ шепчетъ: — Новыя полсапожки жгутъ, мочи нѣтъ . . , бабушкѣ только не скажи, а то разсердится, велитъ скинуть. Извощики тащатъ къ своимъ коляскамъ, суютъ мѣдныя бляхи — порядиться. Съ грибами и земляникой бабы и дѣвчонки, упрашиваютъ купить. Суднышки изъ соломы на землѣ, съ подберезничками и подосиновичками. Гостинникъ съ послушникомъ сваливаютъ грибы въ корзину. Домна Панферовна вздыхаетъ: — Ахъ, лисичекъ бы я взяла, пожарить... смерть, люблю. Да теперь некогда, въ Лавру сейчасъ идемъ. Лисичекъ и Горкинъ съѣлъ бы: жареныхъ нѣтъ вкуснѣй!' Ну, да въ блинныхъ закажемъ и лисичекъ. Уже благовѣстятъ къ поздней. Валитъ народъ изъ Лавры, валитъ и въ Лавру, въ воротахъ давка. Въ убогомъ ряду отчаянный крикъ и драка. Кто-то бросилъ цѣлую горсть — „на всѣхъ!" — и всѣ возятся по землѣ, пыль летитъ. Лежитъ на спинѣ старушка, лаптями сучитъ, а черезъ нее рыжій лѣзетъ, цапаетъ съ земли денежку. Мотается головою въ ноги лохматый нищій, плачетъ, что не досталось. Кто жалѣетъ, а кто' кричитъ: