Kniga Іюnь : razskazы

— 124 Гудокъ Поздно ночью, когда Парижъ стихаетъ, тянется по улицамъ вереница телѣгъ, груженныхъ овощами, Везутъ ихъ лошади, стуча о камни крѣпкими подковами и этотъ странный здѣсь, въ Парижѣ, стукъ — даетъ мнѣ Россію. Этотъ стукъ былъ одной изъ мелодій нашего города, дѣловой и грубый лѣтомъ, когда сливался съ дребезжаніемъ дрожекъ и грохотомъ груженнаго желѣза, и такой страстно-тревожный, когда пробивая водянистый послѣдній снѣгъ, звенѣлъ обѣщаніемъ весны, особенно, звонкій на разсвѣтѣ когда еще спятъ трудъ и забота и еще не спитъ счастье. А позже, когда взойдетъ солнце — помните, чирканье дворницкихъ скребковъ, счищающихъ снѣгъ? Тоже нашъ русскій звукъ, мелодія нашего города. Но самое вѣчное, самое незабываемое для меня, это гудокъ, разсвѣтный, фабричный гудокъ, долгій, тоскливый, безысходный... Я помню его очень рано. Вижу себя маленькимъ ребенкомъ, въ кровати съ плетеными стѣнками Я тогда часто просыпалась на разсвѣтѣ, въ это самое страшное время, когда тихая тьма ночи начинаетъ клубиться туманомъ, шевелится тѣнями, ползетъ прочь отъ мутнѣющаго окна, забивается въ углы, за шкафъ, за лежанку, колышется, зыбится. Борются свѣтъ и мракъ, Ормуздъ и Ариманъ, и злая рать черной силы бьется умирая и душитъ тоской. Помню, какъ лежала я, не смѣя шевельнуться, и даже холодно было глазамъ, такъ широко они были раскрыты, смотря въ этотъ безшумный, жуткій хаосъ разсвѣта. Помню, самое страшное было на лѣсенкѣ, на трехъ ступенькахъ высокаго порога. Тамъ чернѣлъ большой мутный котелъ, клубился дымъ и безногія, бородатыя тѣни нагибались и мѣшали въ немъ длинными костылями. Тихо.