Na morskomъ beregu

— 68 Приложенныя къ письму каракули Жоржика не оставляли сомнѣній, что онъ очень счастливъ. Что оставалось дѣлать? Я написалъ капитану сердечнѣйшее письмо и высказалъ надежду продолжать заниматься съ Жоржикомъ, когда, Богъ дастъ, мамочка поправится, и мы снова увидимся. И Жоржику написалъ... Многое написалъ. Передъ отъѣздомъ зашелъ къ Димитраки попрощаться. Былъ сумрачный день послѣ разыгравшагося наканунѣ шторма. Старикъ сидѣлъ на порожкѣ и обжигалъ раскаленнымъ гвоздемъ тросточки. Сколько онъ передѣлалъ ихъ! — Прощайте, Димитраки. Вду. Грекъ взглянулъ на меня съ тоской: очевидно, не ожидалъ. — Ьдишь? И ти ѣдишь? Положилъ гвоздь и палку. Смотрѣлъ растерянно. — Виноградъ скоро. Зачѣмъ ѣхаль?.. Не надо ѣхаль! Виноградъ... Въ этомъ одномъ словѣ — „виноградъ“ я почувствовалъ тягостную тоску. Этимъ словомъ онъ хотѣлъ удержать меня, этимъ сладкимъ словомъ! Да, съ нами онъ, пожалуй, не чувствовалъ себя одинокимъ. А теперь... Одинъ, никого... Нора въ землѣ, палки, мангалъ... и старый, никому-то ненужный человѣкъ. Въ чужой сторонѣ... Онъ, вообще, былъ неразговорчивъ, но если бы захотѣлъ сказать, онъ, конечно, сказалъ бы, что въ эти послѣдніе дни не совсѣмъ холодно было его душѣ. Но онъ ничего не сказалъ. Я взялъ его руку, обѣ руки. Сухія были онѣ, холодныя. Пожалъ крѣпко, Жалко было его, одиночества его было жалко. Далеко голубой Хіосъ и гора Агіосъ-Эльясъ — далекое, родное. Въ эту минуту, когда мы такъ стояли — я, молодой и полный надеждъ, и этотъ одинокій старикъ, — въ эту минуту у нашихъ ногъ что-то завозилось. Черепаха! Она царапала старыя чувяки Димитраки, вытягивала шейку. — Пришелъ мой черепахъ... Киш-киш... Одинъ ходитъ. У него оставалась только черепаха. И мнѣ Димитраки подарилъ палку, крѣпкую, съ затѣйливымъ корневищемъ. Но не подарилъ „камушка**. Можетъ быть, у него и не было больше; можетъ быть, такой „каму¬