Pčela

Падшему Ангелу.

О, не гляди съ такимъ покорными взглядомъ, Си такою кротостью стыдливой не гляди. Не д-Ьлай миф минуту счастья адомъ И горькихъ сновъ, забытыхъ, не буди! Дитя! В-Ьдь ты жила еще такъ мало, А я погрязъ въ житейской суетФ. Какъ низко ты, какъ страшно бы ни пала Передо мной ты все жь на высотФ! 1877.

А. Славутинскш.

Изъ школьныхъ воспоминанiи.

11. Страшный день. Перюдъ человеческой грусти, болезненно целующей сердце новичка, грусти-друга, какой-то родной грусти, вызывающей родныя лица и родныя места въ тумане детскихъ слезъ, прошелъ. Нетъ больше жаркихи молитвъ, произносимыхъ страстнымъшепотомъ съ прерывающимся громкимъ словомъ; не сжимаешь изо всехъ силъ маленькихъ рученокъ, молясь. И молитва и грусть, которую я назвали человеческой, пропали. —Начинаешь тосковать, какъ зверь, безсознательно, злобно, начинаешь дичать въ воспитательномъ пансюне. Прежде всего я перестали искренно молиться. Шепчешь слова и думаешь совсемъ о другомъ, напр. о томи, что у тебя каблуки скривился, или отчего это голова ужасно чешется. Послё такой молитвы чувствуешь, какую то тяжесть на душе: дышется точно тяжелей, сердце точно реже стало биться, кровь течетъ въ маленькихъ жилахъ невесело, вяло. Мрачныя неопределенный предчувств!я, точно обсядутъ тебя, засыпающаго ребенка, и глядятъ белыми, неопределенными белками, все медленней и медленней течетъ кровь детская, огненная; энерпя ослабеваетъ и начинаешь мучиться. Бедный ребенокъ. Не спишь до полночи и съ ужасомъ отсчитываешь страшное число ударовъ. А йа завтра тебя насилу добудится HerY Uhil, у котораго вместо волосъ на голове росъ какой-то вдовш чепчики. Утро, вернее, зимняя ночь, встречаете тебя возгласомъ: Ohne Thee. Мрачный идешь въ умывальню, разгильдяйски волочишь за собой полотенце и начинаешь мыться, едва доставая до высокихъ рукомойниковъ. Вода льется за рукава, за шиворота. Руки остались грязны и липнутъ. Волосы не причесаны, чувствуешь свою собственную физическую гадость. Въ столовой, куда мы спустились, звенятъ стаканы, шумитъ говори, покрываемый иногда или визгомъ, или басовымъ гласомъ большаго, недовольнаго своей булкой и сующаго ее поди носъ надзирателю, или отрывистыми ревомъ начальства, выкрикивающаго чью-нибудь фамилж. А я стою у камина, прислонясь щекой къ холодной стене и на меня смотритъ черная ночь, напирая на окна столовой. Говори гулко отдается въ другомъ конце комнаты со сводами, где стою я, то громче и дружней, то послабее. Вотъ пищитъ говори маленькихъ; весь говори понизился-покатился вдоль стола, —и загомонили голосами гесь столь. Правее гудите чей-то баси; загудели другой басъ. Потоми чей то крики и звуки разбившейся въ дребезги чашки. Все разомъ смолкло, и чрезъ секунду раздался взрывъ хохота, который въ несколько волнъ прокатился надъ столами. У меня смыкаются глаза. А ночь все пристальней и пристальней глядите въ окна. Говори раздражаете меня; мне страшно взглянуть ви окошко; мне хочется спать, а я знаю, что нельзя спать: руки липнутъ, за рубашкой

мокро отн умыванья; голова нестерпимо чешется. Гадко, противно! Простите меня, —говорю я угрюмо Угу. Стой, где стоишь. Господи, да что же это! св тоской и злобой говорю я. Was!? удивительно восклицаете надзиратель, не слыхавппй отв другихв такихв неказенныхвсловв. Много любопытныхв детскихв глазв поднялось на меня. Марши на место! повторяю™ мне. Я зачёмв то усмехнулся, сделали два шага отв столовв и вытянулся на полу вв самой удобной позе, закрывв глаза. Говори, начиная св ближняго конца столовв, стали потухать —потухать и потухв. Среди полнаго мрака тишины блеснули рйзюй голосв: Встань! Не мешайте мне спать! отвечали я, улыбаясь и не раскрывая глазв. Встань. Я хочу спать! улыбался я бледными лицемв. Встань!— оглушили меня яростный голосв. Я хоч... —и среди гробовой тишины раздалось мое рыданье. Я медленно встали и пошелъ къ камину. Чей-то голосъ слабо хихикнули. „Что они его ударили?" спросили кто-то. „Нёти, они сами отчего то"... было ответомн. Ребятишки молчали до самого выхода изъ столовой. Пара за парой, выходятъ толстеныйе, маленыпе мальчуганы, потоми все болыше и больные и, наконецъ, молодцы, обросппе бородками и баками, въ черныхъ сюртукахъ и визиткахъ, съ брелоками при часахъ, ленивой, утомленной походкой. Опустела зала. Рядомъ со столовой, въ буфете моютъ посуду, стучать ложками, и разговариваете прислуга. Лампы потушили, оставивъ только одну. Ночь, кажется, еще пристальней глядитъ на меня, еще плотней прильнула къ оконными рамамъ. Коля, а ведь ты гадюй мальчики, говорю я сами себе, уткнувшись въ уголъ, чтобъ не видеть окошекъ. —Вёдь тебя могутъ выгнать, или розгами высечь. Ну, и пускай секутъ, поделомъ! А отчего это надзиратель меня не позвали изъ столовой? они, вйрно, за директоромъ пошелъ. Господи, опять мамаше напишутъ. У, гадкш, отвратительный мальчики! черти, дураки, свинья, Schaafskopf! Да, да, продолжаю я, закусывая дрожащую нижнюю губу, —мамашу бедную огорчаешь. А на рождестве обещался, плакали. Вотъ тебе, вотъ тебе! И я деру себя за уши, таскаю за волосы, кусаю руку, щиплю ноги. Баринъ!—Услышали я чей-то шепота и съежился, и забился въ уголъ, врасплохъ застигнутый въ порыве самоистязашя. Ивановъ, баринъ. Я оглянулся. Около стояли, боязливо оглядываясь, Дмитрш, маленькш, ростомъ съ меня, прислужники, очень добрый и очень больной старики. Они совали мне въ руку булку. Не надо, не хочу,—крикнули я. Ну, ну, возьми за пазуху. Дмитрш, голубчики, я не достоинъ. Я ужасно скверный. Старики стали мне разстегивать пазуху, я не давался. Въ это время послышались шаги. Kannst gehen, услышали я и пошелъ вследъ за надзирателемн; приплясывая и показывая ему носъ. Въ репетицшнную я вошелъ развязно, улыбаясь. Немца сменили одноглазый ш-г Nivas. Э, что такъ поздно. Где вы были? Спросили они меня. Ви углу стоялп-сп, monsieur. Хорошо. А за что ты стояли? Herr Uhu поставили: я си ними поругался. Что-жъ, я и безъ чаю сегодня. Нива пожали плечами и отошелъ. Прошло полчаса. Я томился мрачной тоской. Потоми я попросился и вышелъ въ большой, темный Turnund Tanz Saal; потихоньку я стали бродить по

немъ, потоми вышелъ въ корридоръ и стали за колонну. Тупо глядели я на лампу, тупо чесали голову, тупо сталъ всматриваться въ подходившаго ко мне полупансионера. Вшивый, чего стоишь? Спросили они меня. Я тебе дамъ, Матрена. Только дай. Мой отецъ здесь. Вшивый, мандрилка! Я сразбегу толкпулъ Матрену объ стену. Раздался вой и плачи. Я пойду сейчасъ отцу скажу. Ревели они, собирая разбросанный книги и направляясь назадъ въ пр!емную. «Еще бйда» подумали я, съ замирашемъ сердца ожидая новой переборки, и пошелъ въ репетицюнную. «Что бы мне съ собой сделать, что бы мне съ собой сделать», мрачно думали я въ глухой тоске. Потоми я вдругъ переходили къ острому страху за последнюю шалость и вздрагивали. «Нетъ, такъ нельзя себя вести, Коля. Ведь выгонять. Нужно себя хорошо вести. Я размышляли, и мне казалось совершенно невозможными прюбрйсти расположеше начальства. Я впалъ въ безвыходное уныше, подпявъ крышку стола и глядя на фотографически! снимокъ иконы; на обороте отецъ написали на рождестве: „Коля, дружокъ, помни обещаше: перемениться". Тихо отворилась дверь, и швейцаръ, растопыривъ руки и неистово скрипя сапогами, на цйпочкахъ подошелъ къ надзирателю: Ваше благород!е, въ щнемной господинъ одинъ ожидаютъ, переговорить просятъ. Ухи, какъ застучало у меня сердце отъ этихъ словъ. ■— Que dit-il? Вытаращивъ глаза и махнувъ рукой отъ груди, сказали Nivas. II dit, monsieur... Monsieur, il dit... Monsieur, 011 veut..!— Закричали со всехъ сторонъ. Въ прlемную пожалуйте. Господинъ, значить, одинъ требуетъ, поясняли швейцаръ, вытягивая шею впереди, къ лицу надзирателя, и тыкая большими пальцемъ назадъ. Ah, non-non-non-non!! Закричали французу отмахиваясь отъ швейцара. —Нйтъ время, нётъ время. Андрей ушелъ. Вотъ животное, обратился къ намъ Nivas, будто не знаетъ, когда пр!емный часъ. А я не могу васъ однихъ оставить, решительно не могу. N’est се pas? Oui, monsieur. Ответили кто-то. Taisez vous! крикнули на него Nivas. Вы знаете, что теперь время заняий, а не разговоровъ. У меня отлегло. Однако, движения француза, въ котораго я впился глазами, казались мне подозрительными: то они подтягивали штаны, то покручивали усы, то вытаскивали изъ одного жилетнаго кармана флакончики съ духами, то изъ другаго плитку шоколада. Я угадали: они направился къ двери. Какъ кошка, прыгнули я вследъ за ними, неслышно попадая шаги въ шаги, подаваясь то вправо, то влево, чтобъ моя тйнь отъ лампы ложилася ему на спину. Какъ у меня достало на это ловкости, я' потоми и сами не понимали. Я хотели схватить Нива за фалды, чтобъ они не дошелъ до прlемной; думали закричать и упасть будто въ обмороки; желали, чтобы въ репетицюнный крикнули карауль, или бы разбили лампу и сделали пожарь. Французъ вошелъ. npieMnyro, а я спрятался за дверь. Ушелъ? Ушли-съ. Надзиратель прошелъ мимо меня. А я пришелъ въ неистовый восторги и сталъ изображать дикш танецъ поди шумъ и адскш гвалта въ репетицюнной. Я услышали, какъ тамъ страшно хватили дверью, и вмигъ воцарилась гро бовая тишина. Чрезъ секунду долетели до меня вопли разъяреннаго француза. Вихремъ пролетели я корридоръ и притворили дверь класса: Нива кричали, приперевъ кого-то къ стйне, силившагося вырваться изъ его руки. Цйлая дюжина учениковъ стояла по углами, вооруженная книжками. Я созерцали. Ага! —услышали я сзади себя и почувство-

350

ПЧЕЛА.