Rodnoe

127 — А страшно ему? Ахъ, какой ты глупый... Да Кошкину дому! Антипъ раскуриваетъ черную трубочку съ цѣпочкой, надуваетъ щеки и пукаетъ — пуф-пуф-пуф. Голубые клубочки дыма плывутъ на Мишу. — Какъ тебѣ сказать... понятно, страшно. Вотъ тебѣ метла, ладно. Стоитъ въ уголку, ладно. Ну, подошла ночь, всѣ поснули, ладно. Кто е знаетъ, она, можетъ, на свою судьбу жалится? Да такъ. Плачетъ: метумету, а тамъ меня на помойку!.. Каждое сучество понимаетъ... — И ворота? — Обязательно. Какъ кому помереть, скрипѣть начнутъ. А хозяину помереть... — съ петель обязательно соскочутъ. А самоваръ? Самоваръ, братъ, никогда не обманетъ... загудитъ, заплачетъ... — хозяину помереть! А то вотъ тараканы... Махонькіе, а имъ все извѣстно. Какъ пожару быть, — по-шли! И нипочемъ не удержишь. Миша смотритъ на строгаго Антипа: почему онъ все знаетъ? А потому, что особенный Антипъ: у него на глазу бѣльмо, и смотритъ онъ на кого-то, кого и нѣтъ, а онъ гдѣ-то тутъ. Борода у него бѣлая и длинная, какъ у Святого нянькинаго. И надъ стойлами прибитъ мѣдный крестъ, а надъ крестомъ подсолнухъ, сухой, колючій, весь въ дырочкахъ, какъ медъ. Повѣсилъ его Антипъ изъ уваженія: поднялъ на улицѣ, когда проносили высокія иконы на трехъ палкахъ, а святой подсолнухъ упалъ на мостовую. — А то бы опоганили, замяли. А крестъ я для лошадокъ держу. — А лошадки молятся? — Неизвѣстно. Вотъ, „Чалый". Думаешь, не чуетъ? Все, братъ, чуетъ. Убери крестъ... — ну, скучать будетъ... не дай Богъ! И коваться Михалъ Иванову не дастъ, кузнецу. Узда, гляди... крестомъ дѣлана. Окна, гляди — опять крестомъ. Ворота — крестомъ!.. На цер¬