Večernій zvonъ : povѣsti o lюbvi

39 Я даже вздрогнулъ: такъ неожиданно было это „Женя", а особенно — „ты"... Она налила въ бокалы шампанскаго: . — Ну! Будетъ, золотой мой, ломаться... Хочешь поцѣловать меня? Я не отвѣтилъ, но всталъ, съ явнымъ намѣреніемъ повиноваться, но раздался стукъ въ дверку и поцѣлуй не состоялся: Периколла поморщилась, шепнула: — Федя!.. И погрозивъ мнѣ пальцемъ, бросила къ двери „входи!" и стала наливать третій бокалъ. — Мы тебя ждали, чтобы вмѣстѣ выпить за мой успѣхъ! Чекнулись, выпили, а потомъ она сдѣлала величественный жестъ рукой: — Теперь уходите! Маршъ, маршъ!.. Въ догонку она крикнула: — Женя! Сегодня ты проводишь меня изъ театра! Мнѣ надо поговорить по дѣлу. И вотъ мы снова въ партерѣ. Сидимъ рядомъ, но чувствуемъ себя неблизкими. Федя хмуръ и молчаливъ, избѣгаетъ меня глазами. Я понимаю, что Федя разстроенъ моей ролью „провожатаго", но, вѣдь, я не напрашивался, а потому глупо на меня злиться. Разговоръ у насъ, дѣйствительно, остался неоконченнымъ. Это разъ. А затѣмъ, нельзя-же ѣхать на извощикѣ втроемъ! Надо-ли говорить, что пропѣтое Периколлой письмо — „О, другъ мой, тебя до могилы я буду любить всей душой" произвело огромное впечатлѣніе на весь театръ, заставило прослезиться многихъ дамъ и очаровало черствыхъ мужчинъ? Федя печально покачивалъ головою въ тактъ музыкѣ и, конечно, какъ ему, такъ и мнѣ, чудилось, что бѣдняжка имѣетъ намѣреніе аппелировать къ нашей сострадательности. Мнѣ казалось, что „о, другъ мой!" это — я, Федѣ, что это — онъ.