Vъѣzdъ vъ Parižъ

165 людей. Недавно они пѣли въ Лондонѣ, Берлинѣ, въ Мадридѣ, въ Женевѣ, въ Парижѣ, въ Брюсселѣ, — по всей Европѣ. Поѣдутъ въ Америку, въ Австралію. Пѣли королямъ и лордамъ, великимъ міра сего, во дворцахъ и роскошныхъ залахъ, въ салонахъ милліардеровъ, въ соборахъ и подъ небомъ, десяткамъ и сотнямъ тысячъ, толпѣ и избраннымъ,—очаровывали русской пѣсней и молитвой, пѣвучей душой русской. А сейчасъ отыскиваютъ во мракѣ бѣдный русскій пріютъ, чтобы пропѣть всенощную дѣтямъ. „Тебѣ, Господи, воспою!* Вотъ и Шавкль. За станціей — темнота и грязь. Русское захолустье вспомнилось. Гнилые заборчики по скату, ноги скользятъ и вязнутъ. Гдѣ же тутъ... рю Мюльсо? Кто-то тяжело шлепаетъ за мною. Газовый^рожокъ чуть свѣтитъ. Я смутно вижу хромающаго человѣка съ сумкой. Одѣтъ онъ плохо. Должно быть старикъ рабочій. — Рю Мюльсо... — перебираетъ онъ въ памяти. — Не слыхалъ я что-то... Мюльсо?.. Пріютъ... убѣжище? Не слыхалъ. Показываетъ дорогу въ городъ: тамъ укажутъ. Онъ идетъ серединой улицы: такъ ровнѣе. Шлепаетъ въ темнотѣ. Я пробираюсь тротуаромъ. Ямки, увязшіе въ грязи камни. Лучше по мостовой итти, какъ старикъ. Онъ оглядывается, тутъ ли я. Останавливается, поджидаетъ: боится, что я собьюсь. Я благодарю его: „не утруждайте себя, пожалуйста... я найду!* Онъ, наконецъ, уходитъ. Иду и думаю: „Милый какой старикъ! съ работы идетъ, усталъ, и старается, чтобы я нашелъ рю Мюльсо! Ну, что я ему?!* Улица посвѣтлѣе. Перекрестокъ. Стоитъ на грязи старикъ, ждетъ меня. Дѣйствительно, рабочій: въ копоти руки, инструменты торчатъ изъ сумки. Нарочно остановился, чтобы показать дорогу. Онъ уже справился, гдѣ, Мюльсо. — А, вспомнилъ! Подъ віадукъ, и потомъ направо. Есть еще въ людяхъ ласковость. Что ему я, попавшійся ему въ темнотѣ?! Правда, онъ старый, прошлый. Я хотѣлъ бы взять его руку въ копоти и многое разска’