Vъѣzdъ vъ Parižъ

172 стро, на стойкахъ, залитыхъ виномъ, я вижу розовыя яйца въ вазахъ. Чего-то отзвукъ? Позабыто. Далекое мое, въ осколкахъ. Свѣжій запахъ—будто сырой бумагой, шуршанье сѣренькаго платья няни. Праздничное, еще не мытое, оно третъ щеки. Воздухъ со двора, чудесный, свѣжій, перезвонъ веселый. Пологъ моей кроватки дрожитъ, отходитъ, и голубое небо смотритъ въ блескѣ. И въ немъ — яичко, на золотомъ колечкѣ, на красной ленточкѣ, живое!.. Сахарное яичко. Здѣсь оно, со мной. Не потускнѣло, не побилось, на золотомъ колечкѣ, въ сердцѣ... Прозрачно-сѣренькое, какъ снѣжокъ сквозистый. Уходитъ Праздникъ. Весна проходитъ, лѣто. Приходятъ ночи, въ буряхъ; хлещетъ въ окна. Вотъ-вотъ погаснетъ огонекъ лампадки, и мои глаза, испуганные черной ночью, ищутъ... Гдѣ яичко?.. Вонъ оно, святое, у кіота. И мнѣ не страшно. Свѣтъ отъ него, и Ангелъ ласково глядитъ мнѣ въ сердце. Въ дѣтствѣ, когда бывало горе, я приходилъ къ кіоту, и смотрѣлъ. За голубымъ и розовымъ безсмертникомъ, въ комочкѣ моха, въ глубинѣ за стеклышкомъ, я видѣлъ: свѣтозарный, съ блистающей хоругвью, воскресалъ Христосъ изъ Гроба. Я всматривался въ эту панорамку, до счастливыхъ слезъ, — и заливало свѣтомъ. Помню, говорила няня: „Въ стеклышко-то гляди, да хорошенько... и увидишь*. „А чего, няня?" „Ангелочка. До-лго гляди, вотъ и увидишь живого ангелочка*. Я глядѣлъ долго-долго. Въ глазахъ мерцало, цвѣточки оживали, и въ глубинѣ, за ними... „Вижу... живого ангелочка вижу!"... Въ горькія минуты я приходилъ къ кіоту—и смотрѣлъ. Чудесное мое, далекое. Апрѣль, 1925 г. Парижъ.