Vъѣzdъ vъ Parižъ

19 Слѣпой стоялъ недвижно, глядѣлъ надъ всѣми. Рука его дрожала, съ флейтой. Веселый дернулъ мандолиной, опустилъ къ ногѣ и слушалъ. Кончалась пѣсня. Голоса стихали. Осталось трое. Голосъ сорвался воплемъ: „...раз ассотрііез..! Віолончель тянула, умирала... — ріопп!.. — лопнула струна. Гармонья приглушенными басами еще хрипѣла... Пѣсня кончилась. Молчали, словно ожидали — дальше. Кто-то крикнулъ — Ьгаѵо! Захлопали, зашевелились, вынимали деньги. Въ желтыхъ пальто, стояли у рѣшетки, ждали. Одинъ сказалъ пѣвицѣ, путая словами: — Мадамъ, донэ... сэ нотъ... пуръ ну... напамять! Пѣвица сунула листочекъ, усмѣхнулась. Сказавшій четко приложился къ шляпѣ. Эстакада громыхала рѣже. Стало посвободнѣй, но публика еще валила съ лѣстницъ. Дождь рѣдѣлъ. Солнце хотѣло выглянуть^ Передній что-то сказалъ. Пѣвица взяла „тарелки". Малый встряхнулся, звякнулъ мандолиной, мотнулъ гармоньѣ. Віолончель наставила смычокъ, — и грянули. „Марсельезу" заиграли. Толпа сомкнулась, подхватила дружно. Нотъ не надо: слова и звуки знали съ дѣтства, — о родинѣ. Наважденіе слетѣло. Подъ ногами была земля, своя, родная. Пропала эстакада со столбами, гулъ и громыханье. Бѣшено играли артисты улицъ! „Тарелки" оглушали, бились въ дребезгъ; віолончель взрывалась; свистѣла флейта; гармонья извивалась брюхомъ; мандолина... Малый вертѣлся на ногѣ волчкомъ, другая двинулась въ походъ, стучала пяткой. Топотали, свистали, прыгали, сбѣгая съ лѣстницъ; бухалъ ящикъ, стучали кастаньеты, — ключами выбивали по рѣшеткѣ. И стало ярко. Солнце смѣялось окнами напротивъ, сверкало въ лужахъ, на бѣшеныхъ „тарелкахъ", на гармонистѣ, на его гармоньѣ, въ звонкахъ и блескахъ, на рѣшеткахъ. На губахъ трубили, — легко бѣжалось.