Vъѣzdъ vъ Parižъ

ОКЕАНЪ Иду на пустынный берегъ, къ океану. Тропинка ведетъ лѣсами. Поднявшіеся съ песковъ, здѣшніе лѣса глухи, строги: ни птицъ, ни свѣжей веселой поросли, ни травки мягкой. Папоротникъ да верескъ. Сосны не наши, мѣдныя, въ розовой шелухѣ по верху, а черныя до макушекъ, жесткія, — хмурь и мракъ. Древнее, когда не смѣли смѣяться краски. Гулы вершинныхъ иглъ и рокотъ великихъ водъ извѣчно ведутъ органъ печальный, строгій. Великая тайна слышится, — тоска бездумнаго бытія. За лѣсами — холмы песка, блѣдные, въ жидкой и колкой травкѣ, всегда поблеклой. За ними — онъ, бездумный, первозданный, великое, мертвое лицо, — свинцомъ на дали. Тихій, отплескиваетъ онъ время тяжелымъ плескомъ, швыряетъ безсчетнымъ счетомъ. Не|нужно оно ему: въ немъ оно. Бурный, мертво гремитъ валами. Тяжелое его качанье — неподвижно, вѣчно. Воистину, — пустота, безкрайность мертваго бытія. Если сидѣть на пескахъ и слушать, какъ мѣрно отплескивается время, глядѣть въ пустоту на дали, — оцѣпенѣвшія мысли тонутъ, и вливаешься самъ въ бездумность, въ качанье водъ. Это — небытіе?.. Недавно я такъ сидѣлъ, безъ мысли. Но было во мнѣ, стояло за мною что-то. Оно толкнуло, — и я очнулся отъ этого качанья, отъ этого провала въ вѣчность. Снова я шелъ лѣсами. Оцѣпенѣвшая мысль проснулась и вскрыла бившееся во мнѣ, живое. Оно забилось нѣмыми голосами, таившееся во мнѣ, мой міръ. Живая