Vъѣzdъ vъ Parižъ

49 ходитъ, неслышно, какъ половодье наше, тихо захватываетъ пески, снимаетъ уснувшія на пескахъ лодки. Но все въ молчаньи. Не видно его, не слышно. И я покоенъ. Здѣсь розовато-блѣдно цвѣтетъ тамарискъ, сонный, цвѣтами, похожими на наши, — совсѣмъ такіе растутъ въ оврагахъ, запахъ ихъ горьковатый, легкій, чуть-чуть дурманитъ. Здѣсь много кустовъ веселыхъ, — цвѣтутъ они золотисто, какъ нашъ акатникъ. По мягкой травкѣ разсыпано много курослѣпа, и скромненькая манжетка, со свѣтлой слезой въ сердечкѣ. И сосны здѣсь посвѣтлѣе, и много солнца. Дороги по сосняку сыпучи, совсѣмъ какъ наши. И мохъ такой же. Дали здѣсь нѣтъ свинцовой, не гаснутъ мысли. Кричатъ пѣтухи за лѣсомъ, какъ тамъ, въ далекомъ... Кукушки считаютъ годы, и перебои ихъ радостны въ испугѣ, будто заколотилось сердце, — вотъвотъ случится!.. Звонкой дрожью звенятъ по лѣсамъ пилы, приноситъ вѣтромъ знакомый смолистый запахъ досокъ, опилокъ, — и ломкія пленки гонокъ вытянутся вотъ-вотъ на глади, сверкающія рубахами, шестами... Даже благовѣстъ бѣдной церкви катится по лѣсамъ жидко, сбивчиво,милыя наши „сковородки"! Я знаю, что это съ острой, хмураго камня, церкви чужого Доминика, но можно принять за наше. Здѣсь, въ тишинѣ залива, покойно думать. Думы не гордыя, не навѣянныя величіемъ дѣлъ смертныхъ: думы о свѣтломъ прошломъ. Здѣсь я — на берегу, внѣ жизни. Человѣческій океанъ гдѣ-то шумитъ и плещетъ, качается неподвижно въ безсчетномъ счетѣ, а ты стоишь на невѣдомомъ порогѣ, безудѣльный... Порваны нити съ бездумною каруселью жизни, опытъ, какъ-будто, конченъ, можно сводить итоги. Или — еще не конченъ? Сидя на берегу, внимаешь... Вѣрная — гдѣ дорога? Цѣли великаго круженія, шума? Качается океанъ безмѣрный, бездумно втягиваетъ въ себя, вливаетъ. Живая душа, гдѣ ты? Я вслушиваюсь въ себя, внимаю. Крикъ пѣтуховъ за лѣсомъ, кукушкинъ позывъ, омы14. Шмелевъ. 4