Vъѣzdъ vъ Parižъ

пугалъ меня, и сердце начинало колотиться. Обманывая себя, я забивался въ самую глухую комнату, но окна выбиты, въ огромной и пустой дачѣ гулко, и... ни-кого!.. А они сыпали и гремѣли, и все бѣшенѣй и шумнѣе къ ночи. Я совалъ голову въ подушки, задыхался... Бромъ уже былъ безсиленъ, я затыкалъ уши спиртовой ватой,—кровь приливала, гудѣла, я начиналъ пьянѣть. Но и безъ звуковъ я слышалъ. Нѣтъ, непередаваемо,—какъ психозъ. Гроза облегчала, и я умолялъ молніи. Сѣренькіе дни, съ тихими дождиками, успокаивали меня. А горьковатая свѣжесть ландышей, взрывающая въ васъ все — до дѣтства!.. А дурманный запахъ іюньскихъ нашихъ восковокълюбокъ, впервые манящій страстью?! Въ зеленой затини, въ тишинѣ, въ росѣ... нѣжныя, восковыя, тайныя, онѣ все тѣ же, и вызываютъ прежнее... Я бы и теперь хотѣлъ... — пусть терзанье! Тамъкаждая травка пѣла. А здѣсь... мелодія незнакомая, глухая. V А въ городской квартирѣ мнѣ оставили кабинетъ. Свалены атласы, гравюры, слѣпки, книги дрова, коллекціи. Многое вымѣнено на хлѣбъ, на табакъ... Много разворовали, и оно разлетится по бѣлу-свѣту. И уже разлетается. Недавно, на Бульварахъ, я увидалъ мое... украденное, „изъятое", — не помню. Но это — подлинное мое. Вы слушаете?.. Да, конечно, —всѣ мы теперь задумчивы, всѣ — другіе, другіе! Всѣ мы — счастливы..Ну, да... Вы помните...? „Блаженъ, кто посѣтилъ сей міръ „Въ его минуты роковыя: „Его призвали Всеблагіе, „Какъ соучастника, на пиръ... И всѣ мы пьемъ безсмертье! То-есть, не всѣ, понятно... но у могущихъ вмѣстить это „безсмертье"—душа другая. Они уже причастились „чашѣ" и получили особый даръ — иными смотрѣть глазами, ходить надъ бездной. У