BЪlgradkiй Puškinskiй sbornikь

175

ня и тоски, для гармои и для дисгармон!и въ жизни, для дикихъ, безумныхъ страстей и мудраго стоическаго спокойств!я, для одиночества и для общеня, для аристократической утонченности и для простоты народной жизни, для эпикуреизма и жертвеннаго героизма, для кшетизма и для творческой энери, для гордости и для смирен1я, для непреклоннаго отстаиван!я свободы и для мудраго пониманя смысла власти и подчиненя. ГПослЪ декабрьскаго возстан!я, онъ шлетъ прив$тъ вс$мъ своимъ друзьямъ — и тБмъ, кто проводитъ жизнь „на службЪ царской“, въ „пирахъ разгульной дружбы“ и въ „сладкихъ таинствахъ любви“, и тЬмъ, чья жизнь проходитъ „въ буряхъ и въ житейскомъ горЪ“ и кто толпится „въ мрачныхъ пропастяхъ земли“. По поводу того же событя онъ пишетъ Дельвигу: „Не будемъ ни суев$рны, ни одностороннни, какъ француске трагики; но взглянемъ на грагед1ю взглядомъ Шекспира“.

Такъ какъ мысль Пушкина всегда предметна, направлена на всю полноту и ц$лостность быт!я и жизни — болЪе того, есть, какъ указано, какъ бы самооткровен!е самой конкретной жизни, то его жизненная мудрость построена на принцип совпаден!я противоположностей (сошс!епНа оррозПогит), единства разнородныхъ и противоборствующихъ потенщй бытя. Поэтому вс$ попытки приписать Пушкину какое либо однозначное, отвлеченно-опред$ленное отношене кь проблемамъ жизни, отыскать у него „м!росозерцан!е“, основанное на какомъ либо одномь принципЪ, заранфе безнадежны и методологически превратны. Эти попытки постоянно повторяются въ литературЪ о ПушкинЪ: даже такой челов къ, какъ Достоевскй, не удержался отъ соблазна какъ ядовито замБчаетъ Конст. Леонтьевъ— „превратить героическаго, чувственнаго, языческаго Пушкина въ смиреннаго христанина“ (причемъ не нужно забывать, что эта протрвололожная характеристика Леонтьева такъ же одностороння). Въ этомъ заключается одна изъ основныхъ методологическихъ трудностей въ истолковани—и даже въ простомъ воспряи—духовнаго мра Пушкина. Средн руссёй читатель—не говоря уже объ иностранцахъ, для которыхъ не только Достоевски, но и Максимъ ГорькЙ „интереснЪе“ Пушкина — склоненъ прилагать къ Пушкину французскую поговорку: аш фтор етЬгаззе, та! 64#гешЁ. Кто даетъ все, тотъ, какъ будто, не даетъ ничего опредфленнаго. Его духовный м1ръ становится расплывчатымъ и неопредъленнымъ; онъ кажется безличнымъ, какъ эхо, которому самъ Пушкинъ уподобляетъ поэта, какъ безразличный, индивидуально неоформленный сочувственный откликъ на все существующее.

Въ дЪйствительности, однако, духовный мръ Пушкина, несмотря на его изумительную широту и универсализмъ, все