BЪlgradkiй Puškinskiй sbornikь

245

‘него Корнуолевскими „драматическими сценами“. Тутъ ясно <хожденше имъ уже усвоенной и осуществленной системы съ принципами „драматическихъ сценъ“. Это было прежде всего схождещемь. О вляви едва ли можетъ быть р$чь. Но „Драматическ!я сцены“ вносили новое, и вотъ это необходимо продумать и оцБнить.

Что новое? „Сцена изъ Фауста“ — эпизодъ. Эпизодомъ можно назвать и „Пиръ во время чумы“. Совсфмъ другое дЪло „Скупой рыцарь“, „Каменный гость“ и въ особенности „Моцартъ и Сальери“. Это трагедйи, а трагед!я непремЪнно предполагаетъ катастрофу. Ч$мъ короче трагед!я, тмъ, по самому существу дБла, все дЪйстые приблизится къ катастроф$. Потребность такого приближен!я Пушкинъ чувствовалъ искони. Это такъ ясно видно изъ разбора „Бориса Годунова“. Потверждаетъ это и недоконченная „Русалка“. ВЪдь самая первая сцена сразу приближаетъ насъ къ катастрофЪ. О связи князя съ дочерью мельника т. е. съ разсказомъ объ обстоятельствахъ, обосновавшихъ катастрофическ!й или трагическ исходъ, мы узнаемъ изъ совфтовъ мельника своей дочери. Но дальше прекрасная сцена свадебнаго пира, а потомъ — и это всего важн$е, — тЪ н5сколько лЪтъ, что отдЪляють разрывъ князя съ дочерью мельника отъ обрывающихъ „Русалку“ словъ князя: „Откуда ты, прекрасное дитя?“. Не одна, а двь катастрофы возникли въ воображен!и поэта; одна — такъ быстро наступающая въ концЪ первой сцены, когда покинутая дочь мельника „отчаянной и презР$Ънной двченкой“, утопилась въ ДнБорЪ. Другая, когда черезъ н5сколько лётъ покинутая скажетъ:

Русалкою холодной и могучей Я каждый день о мшеньи помышляю И нынЪ, кажется, мой часъ насталъ.

„Огатайс зсепез“ остановили на себЪ внимане поэта, потому что будили и осложняли, вели дальше его искания. Вся драматическая поэзя Пушкина — генальныя исканя и какъ можемъ мы гадать о ихъ достиженяхъ, если бы не прервались они за семь лЬтъ до смерти?

„Моцарть и Сальери“ — высшее достижене этихъ исканий. Только бы позабыть историческихъ Моцарта и Сальери. Только бы не вглядываться въ рисунокъ Врубеля, на которомъ съ такой генйальной силой запечатлфнъ завистникъ. И жаль, что такъ трудно позабыть о „гармон!яхъ“ Моцарта. Зависть даже и не контуръ, унаслБлованный отъ сюжета, который долженъ поблЬднЬть, а нфкая шероховатость матер!ала. Пусть двоится. Пусть тотъ-же Пушкинъ видится въ обоихъ герояхъ. И прежде всего великЙ подвигъ Пушкина, значеше котораго онъ ощутилъ тогда такъ ярко въ одино-