Lѣto gospodne : prazdniki

19 словно и они боятся. Въ оградѣ покашливаютъ пѣвчіе, хлещутся нотами мальчишки. Я вижу толстаго Ломшакова, который у насъ обѣдалъ на Рождествѣ. Лицо у него стало еще желтѣе. Онъ сидитъ на выступѣ ограды, нагнувъ голову въ сѣрый шарфъ. — Ужъ постарайся, Сеня, „Помощника“-то, — ласково проситъ Горкинъ. — „И прославлю Его, Богъ-Отца Моего" поворчи погуще. — Ладно, поворчу ... — хрипитъ Ломшаковъ изъ живота и вынимаетъ подковку съ макомъ. — Въ больницу велятъ ложиться, душитъ ... Октаву теперь Батырину отдали, онъ ужъ поведетъ органъ-то, на „Господи Силъ, помилуй насъ". А на „Душе моя" я трону, не безпокойся. А въ Благовѣщенье на кулебячку не забудь позвать, напомни старостѣ... — хрипитъ Ломша-ковъ, заглатывая подковку съ макомъ. — Съ прошлаго года вашу кулебячку помню. — Привелъ бы Господь дожить, а кулебячка будетъ. А дишканта не подгадятъ? Скажи, на грешники по пятаку дамъ. ' — А за виски?.. Ангелами воспрянутъ. Въ храмѣ какъ-то особенно пустынно, тихо. Свѣчи съ паникадилъ убрали, сняли съ иконъ вѣнки и ленты: къ Пасхѣ все будетъ новое. Убрали и сукно съ приступковъ, и коврики съ амвона. Канунъ и аналои одѣты въ черное. И ризы на престолѣ — великопостныя, черное съ серебромъ. И на великомъ Распятіи, до „адамовой головы", — серебреная лента съ чернымъ. Темно по угламъ и въ сводахъ, рѣдкія свѣчки теплятся. Старый дьячокъ читаетъ пустынно-глухо, какъ въ полуснѣ. Стоятъ, преклонивши головы, вздыхаютъ. Вижу я нашего плотника Захара, птичника Солодовкина, мясника Лощенова, Митріева—трактирщика, который блюдетъ, и многихъ, кого я знаю. И всѣ преклонили голову, и всѣ вздыхаютъ. Слышится вздохъ и шопотъ — „о, Господи..." Захаръ стоитъ на колѣнахъ и безпрестанно 2*