Rodnoe

49 Вѣкъ свой прожила съ ней бокъ-о-бокъ, всю жизнь не любила, а передъ смертью, лѣтъ двадцать назадъ, простилась и сама принесла смертную рубаху, взяла изъ непригодившагося приданаго. И рада была сноха Семена, уже побѣжавшая оповѣстить по дворамъ, что старикъ-отъ чай пить пошелъ къ Лаврухину. И съ того дня частенько сталъ призывать къ себѣ Данила Степанычъ Сеньку Мороза, — сталъ вспоминать въ немъ прежняго Сеньку, — и на прощанье давалъ то двугривенный, то осьмушку духовитаго чаю: такъ, бывало, ребятами дѣлились они горохомъ. Вспоминалось и прошлое, и почему-то рѣзче всего припомнилось, какъ играли они въ камушки на горохъ, и обидѣлъ разъ Сенька, а онъ, Данилка, залѣзъ на ветлу и ревѣлъ: — Се-енька Морозъ... горо-о-ошину ужилилъ... Напомнила имъ объ этомъ Арина. Такъ ясно напомнила, что вспомнилъ Данила Степанычъ, какъ тогда покойникъ-отецъ отбивалъ косу и разбилъ себѣ палецъ, а Аришка стояла на бревнахъ. Такъ ярко было,—чудочудесное!—вотъ протереть глаза, и увидишь все. Здѣсь гдѣ-то, близко оно, давнее, и нѣтъ его... И многое другое помнили. Помнилъ Семенъ, какъ билъ онъ въ Медвѣжьемъ Врагѣ Данилку. Бились они въ Медвѣжьемъ Врагѣ съ Данилкой изъ-за рыжей дѣвки изъ Шалова, и одолѣлъ тогда Сенька Морозъ, трясъ за душу Данилку и кричалъ въ посинѣвшее лицо: „животъ али смерть?“ Помнилъ и Данила Степанычъ... Все хорошо вспомнили бы, но объ этомъ не было помину. Такъ хорошо, что остался на памяти, невѣдомыми путями, трескъ замятаго въ дракѣ куста и высокія бѣлыя шапки болиголова, буйно разросшагося въ Медвѣжьемъ Врагѣ, — вотъ посмотрѣть отсюда, прямо за рѣчкой, гдѣ лавы и гдѣ вьется еще и теперь тропка на Шалово. И вотъ стали яснѣть и жить, казалось, совсѣмъ Родное. 4