Lѣto gospodne : prazdniki

22 Всѣ уже разошлись, въ храмѣ, совсѣмъ темно. Горкинъ считаетъ деньги. Отецъ уѣхалъ на панихиду по Жирнову, наши всѣ въ Вознесенскомъ монастырѣ, и я дожидаюсь Горкина, сижу на стульчикѣ. Отъ воскового огарочка на ящикѣ, гдѣ стоятъ въ стопочкахъ мѣдяки, прыгаетъ по своду и по стѣнѣ огромная тѣнь отъ Горкина. Я долго слѣжу за тѣнью. И въ храмѣ тѣни, неслышно ходятъ. У Распятія теплится синяя лампада, грустная. „Онъ воскреснетъ! И всѣ воскреснутъ!1' — думается во мнѣ, и горячія струйки бѣгутъ изъ души къ глазамъ. —Непремѣнно воскреснутъ! А это... только на время страшно. . Дремлетъ моя душа, устала. . . — Крестись, и пойдемъ... — пугаетъ меня Горкинъ, и голосъ его отдается изъ алтаря. — Усталъ? А завтра опять стояніе. Ладно, я тебѣ грешничка куплю. Уже совсѣмъ темно, но фонари еще не горятъ, такъ, мутновато въ небѣ. Мокрый снѣжокъ идетъ. Мы переходимъ площадь. Съ пекаренъ гуще доноситъ хлѣбомъ, — къ теплу пойдетъ. Въ лубяныя сани валятъ ковриги съ грохотомъ: только хлѣбушкомъ и живи теперь. И мнѣ хочется хлѣбушка. И Горкину тоже хочется, но у него ужъ такой зарокъ: на говѣнье одни сухарики. Къ лавкѣ Базыкина и смотрѣть боюсь, только уголочкомъ глаза: тамъ яркій свѣтъ, „молнію" зажгли, должно быть. Еще кому-то... ? Да нѣтъ, не надо... — Глянь-ко, опять мотается! — весело говоритъ Горкинъ. — Онъ самый, у басейны-то I.. У сизой басейной башни, на серединѣ площади, стоитъ давешній парень и мочитъ подъ краномъ голову. Мужикъ держитъ его шары. — Никакъ все съ шарами не развяжется!... смѣются люди. — Это я-та не развяжусь!? — встряхиваясь, кричитъ парень и хватаетъ свои шары. — Я-та?... этого дерьма-та?! На!. . .