Rodnoe

45 и не порывалась совсѣмъ прошлая жизнь, а продолжалась все та же, сбившаяся когда-то съ настоящей дороги, долго вертѣвшаяся по чужимъ проселкамъ и снова нашедшая настоящую свою дорогу. Теперь дойдетъ вѣрно и покойно, куда ей нужно. И когда въ первый разъ опять встрѣтились они, столкнулись черезъ лужокъ слабыми взглядами и покивали другъ другу, забылось какъ-то, что Данила Степанычъ сталъ крѣпко-богатымъ, что у его сына въ Москвѣ — все отдалъ сыну — большіе дома и бани, что сынъ его ѣздитъ на автомобилѣ и внуки пошли въ образованные, а Семенъ Морозовъ все тотъ же, что получаетъ онъ отъ Николая Данилыча за сорокъ лѣтъ службы по три рубля въ мѣсяцъ за попавшую въ колесо на водокачкѣ и измятую руку, что сынъ его служитъ при баняхъ парильщикомъ, — вотъ уже двадцать лѣтъ моетъ народъ и бѣгаетъ по пальцу Николая Данилыча. И обоимъ имъ не подумалось, а такъ, сказалось внутри, какъ понятное и безспорное, что теперь тѣ ходятъ тамъ по своимъ дорогамъ, а сами они вотъ здѣсь, на старой лужайкѣ, каждый у своего двора. И то хорошо, и это, и такъ нужно. И обоимъ имъ свѣтитъ солнышко, и обоимъ поютъ скворцы, и оба идутъ къ одному, равные и покойные, оставивъ позади свое безпокойное. И когда въ теплый день мая вышли они на свои солнечныя мѣста поглядѣть на зеленую улицу, поулыбались и покивали другъ дружкѣ. Потянулся было Семенъ Морозовъ за шапкой, оперся крѣпко на дрожащую руку, а Данила Степанычъ сказалъ: — Чего ужъ... сиди, не свались хоть... Не слыхалъ Семенъ Морозовъ, снялъ шапку, потрясъ возлѣ уха, потомъ долго прилаживалъ, нащупывая, — надѣлъ ли; смотрѣлъ на Данилу Степаныча, что онъ скажетъ. Сказалъ Данила Степанычъ: