Rodnoe

47 стекла, полами, что онъ все можетъ, — можетъ жить гдѣ угодно, а будетъ жить здѣсь, на полномъ покоѣ, потому что такъ хочетъ и такъ лучше. Радовало его, что играютъ надъ нимъ, вертятся черезъ хвосты голуби-чистяки, которыхъ пугаетъ съ крыши сарая вѣшкой внукъ Семена; что весело постукиваютъ и скрипятъ скворцы, звонко трубитъ еще необжившаяся корова; что работникъ Степанъ повелъ запрягать лошадь, — ѣхать сейчасъ къ обѣднѣ въ монастырь надо, — ведетъ и боится, — что значитъ не деревенскій-то! — что день сегодня теплый, что Сенька Морозъ— вотъ онъ, и онъ, Данила Степанычъ, здѣсь для всѣхъ первый и благодѣтель, и почитай вся Ключевая кормится его дѣлами. IV. Какъ-то приказалъ онъ Степану взрыть по заборчику, гдѣ солнце, грядку подъ обѣщанные сыномъ левкои. Сѣлъ на стулъ и смотрѣлъ, какъ копаетъ Степанъ, — неумѣло, по-бабьи,—и сердился. Взялъ лопату, копнулъ раза два, — усталъ, задохнулся. Сказалъ съ досадой: — На землѣ живешь, а земного дѣла не знаешь! Ну-ну, рой... Слышалъ, какъ пахнетъ отдохнувшей землей, видѣлъ, какъ черна и сильна земля на его усадьбѣ: все подыметъ. И захотѣлось ему насажать подсолнуховъ. Представилъ себѣ, какъ начнутъ они подыматься, жирные, сильные, и будутъ желтѣть тяжелыми шапками, въ тарелку. Выбралъ изъ московскихъ дюжину самыхъ крупныхъ зеренъ, испыталъ на воду; самъ, покряхтывая, нагнулся и насажалъ рядкомъ. И когда сажалъ, вдругъ пришло въ голову, — загадалъ: выростетъ ихъ двѣнадцать штукъ — шесть лѣтъ проживетъ; выростетъ шесть штукъ — три года проживетъ. Поостерегся