Rodnoe

70 — Вонъ они, за сучочкомъ-то...—растягивалъ губы и показывалъ пальцемъ Степанъ. — Вонъ они теперь перелетѣли... на сучочекъ-то... головкой-то внизъ виситъ... головкой-то стучитъ... — Бѣлки тутъ бывали... — Ужель даже бѣлки?! Вотъ какое ваше мѣсто замѣчательное! Все есть. И медвѣди, и... все! Легко было дышать въ лѣсу поутру. И не мучила одышка, какъ въ Москвѣ. Пройдешь, посидишь. И нѣтънѣтъ и подумается: какъ на стройкѣ, какъ торговали бани въ субботу, уплатитъ ли въ срокъ, къ іюлю, Коровинъ за аренду „семейныхъ"... Слышалъ даже, какъ стучатъ молоточки кладчиковъ, шумятъ ноги по доскамъ на лѣсахъ. А здѣсь-то какъ тихо! Дошелъ до большого омута, „монастырскаго", дорожка къ монастырю тутъ, — гдѣ когда-то, и самъ не помнилъ, была запруда. Взглянуть, остались ли головли. Хорошо помнилъ ихъ: ни за что нельзя было взять ихъ бреднемъ, — весь былъ въ карчахъ и затопленныхъ сучьяхъ старый омутъ. Посидѣли на бережку, поглядѣли на тихую желтоватую въ тѣни кустовъ воду. Были головли. Стояли на солнышкѣ темными полѣшками, пошевеливая красными плавничками, сытые, давніе. ААожетъ-быть, тѣ же все: вѣдь рыба долго живетъ. Показалъ Данила Степанычъ палкой: — А это вотъ головли... При мнѣ еще были! — Головли?! Во отъ... — и смотрѣлъ на головлей вдумчиво. За омутомъ, на отвѣсной стѣнѣ обрыва, заросшаго березнякомъ, шелестѣли и встряхивались кусты. Выставилась въ зелени голова въ красномъ платочкѣ и спряталась. Падали зеленыя вѣтки, и призналъ Данила Степанычъ, что вѣники это рѣжутъ — въ бани, въ его бани, сыну Николѣ, шесть рублей тысяча. Думалъ, что должны бы быть пни тамъ березовые, — гонятъ и гонятъ они сколько лѣтъ все молодые побѣги, а послѣ