Vъѣzdъ vъ Parižъ

61 Пьяную Москву-рѣку, въ разгульныхъ лодкахъ, въ матросахъ гологрудыхъ, въ гармоньяхъ, въ дѣвкахъ... И Храмъ, золотой, зеркальный, въ пьяной рѣкѣ метался. Выбитые до лоска парки, смятые цвѣтники бульваровъ — и своры дѣвокъ, щекастыхъ, голоногихъ, на круглыхъ ногахъ-обрубкахъ, съ бедрами обгулявшейся коровы, съ расхлястанной солдатней въ-обнимку, съ красными лентами на полкахъ, въ награбленныхъ обновкахъ. Ходили за ними кавалеры, въ бантахъ, въ хохлахъ, въ наверткахъ, обнюхивались, терлись. Стада игрались — и крѣпко несло навозомъ. Помню и ихъ владѣльцевъ. Они проносились въ ревѣ, глядѣли хозяйскимъ глазомъ, подманивали кормомъ. Вижу побитый Кремль, пробитые купола соборовъ, взывавшіе изъ-за стѣнъ мерцаньемъ. Сбитую башню вижу, умолкнувшіе часы на Спасской. Никольскія Ворота, образъ Угодника Николы, чудо: красная тряпка тлѣла, падала на народъ клоками — выглянулъ на народъ Никола. Святителя, замазаннаго краской, забитаго досками. Стада отдыхали подъ стѣнами, глазѣли на Минина, въ издѣвкѣ, подъ краснымъ флагомъ. Помню Великій Ходъ, послѣдній, Крестный. Москва взывала, стояла у стѣнъ кремлевскихъ, просила чуда. Помню Святое Половодье: тысячи — тьмы народа. Черно кругомъ Кремля. Чернымъ всѣ улицы забиты... „Да воскреснетъ Богъ, и расточатся врази Его...“ Москва молилась. Стояла у стѣнъ стѣнами. Не совершилось чуда. Я и теперь все слышу, изъ дальнихъ далей, вопль православнаго народа. Смотрѣли застѣнные соборы, колокола молчали. Не совершилось чуда. Дымное золото закатовъ, тревожные блескн колоколенъ, душныя ночи лѣта, свѣтлыя и глухія, въ жути... Залпы ночныхъ разстрѣловъ...