Vъѣzdъ vъ Parižъ

62 КІІ53ІЕ Ивану Алексѣевичу Бунину. Сегодня я слышалъ о Россіи. И гдѣ слышалъ! Мѣсто совсѣмъ глухое — лѣсной, первобытный уголъ. Узкимъ заливомъ входитъ океанъ въ чащу, плещется у корней сосенъ. Крабы играютъ на песочкѣ, заходятъ въ верескъ, путаются и остаются, когда океанъ уходитъ. Медузы истаиваютъ въ блескѣ, усыхаютъ морскія звѣзды. Сосны роняютъ шишки, и онѣ уплываютъ въ море. Встрѣчается океанъ съ лѣсомъ, идетъ обмѣнка. Люди съ большой дороги заглядываютъ сюда рѣдко: нечего здѣсь смотрѣть, — песокъ да сосны. Дорога идетъ неподалеку, бѣгаютъ по ней автомобили, аукаются съ чащей. И долго стоитъ за ними облачко бѣловатой пыли. Свои здѣсь дѣла, свои и люди. Бродятъ въ соснахъ нѣмые смологоны, стучатъ долгими скобелями, будто дятлы, сдираютъ кору до мяса, вскрываютъ жилы, — выдаиваютъ въ горшочки „сахаръ . — Лѣсныя коровы наши! — говорятъ здѣсь о соснахъ. Всюду плыветъ смолою, янтарной, вязкой, сахарится, густѣетъ. Трещитъ на жарѣ щепой, золотится глазурью стружка, въ сахарной крупкѣ текутъ желооки на соснахъ, обсахарило горшочки, — сладкой смолою душитъ. Странно и больно видѣть такія сосны, живыя на нихъ раны. Куда ни глядишь — всѣ плачутъ, истекаютъ, милостыньку просятъ у прохожихъ, — каждая со своимъ горшочкомъ. Такая ужъ тутъ культура. Хорошо здѣсь въ іюльскій полдень; потрескиваетъ кругомъ отъ зноя, томитъ истомой, засмаливаетъ мысли. По отливу бродятъ ребятишки, собираютъ „пѣтушковъ41 и мулей на продажу. Совсѣмъ какъ наши: штаны на шеѣ или подсучены до пуза; и голоса похожи, только задору меньше, не дерутся. Но лица совсѣмъ другія, чернявы, жучковаты; и глаза, и носы другіе, и повадка: чего-то нехватаетъ. Шустраго любопытства, усмѣшки плутоватой, бойкой? Недостаетъ чего-то. Вспомнишь—бывало,