Vъѣzdъ vъ Parižъ

64 уже отцвѣтающихъ метелкахъ, сквозитъ колея дороги, еще отъ весенняго распутья, когда объѣзжали къ лѣску, повыше. Гнѣздышко даже на ней видно, льняное, травяное,какой-то довѣрчивой пичужки. Съ весны не проѣзжали. За дорогой, за рѣдкими кустами, — луга, широкимъ и ровнымъ скатомъ, до темныхъ ракитъ рѣчки, сверкающей гдѣ-то омутами, въ глинистыхъ берегахъ, въ дыркахъ стрижиныхъ норокъ, съ журчливою галькой брода. Въ лугахъ хлопотливая уборка: всюду пестро, бѣлѣетъ, — платки, рубахи, рыжіе шалаши, телѣги, съ вздернутой на оглоблѣ юбкой, съ повянувшей березкой. По свѣтлому лугу, въ желти, — темные гребешки прокосовъ, новыя грабли блещутъ, скачетъ легкими ворохами сѣно. На темномъ возу мужикъ, , на солнцѣ совсѣмъ пунцовый, поплясываетъ, уминаетъ. Кидаютъ ему на вилахъ. Подъ возомъ маленькая совсѣмъ лошадка, но ее до дуги всю видно, какъ вскидываетъ мордой, лягаетъ слѣпней подъ брюхомъ. За рѣчкой —' хлѣба по взгорью, повыше — пожелтѣе, за ними риги; длинная улица деревни, въ ветлахъ, чье-то богатое имѣнье — высокій зеленый островъ, стрѣльчатый кругъ вѣтрянки, колокольня съ зеленымъ верхомъ, и въ поднебесной дали, подъ темной каймою бора, вспыхиваетъ бѣлыми шарами, — будто колеса катятъ: это ползетъ товарный, долго-долго. Неохватная ширь какая! Я слышу даже, какъ аукаются въ лѣсу ребята, раскатывается гулко, въ глухой глубинѣ за мною. И совсѣмъ близко гдѣ-то, чистый и нѣжный дѣвичій голосъ раздумчиво поетъ пѣсню... Такъ для меня все живо, незабвенно живо. Зашумѣла машина на дорогѣ, стала. Голоса яснѣли, и появились трое. Одинъ обводилъ рукою, восхищался. Другіе стали глядѣть въ бинокли. По виду, пріѣзжіе, туристы, какъ-будто англичане: высокіе, въ путевыхъ каскеткахъ, съ кодаками. Первый, невысокій, жирный, былъ, очевидно, здѣшній, въ обмятомъ домашнемъ платьѣ, въ соломенной жесткой шляпѣ, какъ дѣловые люди. Онъ что-то говорилъ, быстро, съ жаромъ, — сверкали золотые зубы. Туристы озирались, справлялись въ книжкѣ, отчеркивали ногтемъ. Быстро раскрыли аппараты и сняли холмикъ, на той