Vъѣzdъ vъ Parižъ

63 говорили: „народъ забитый!" Нѣтъ, наши на забитыхъ непохожи. Бойчѣе, моложе наши,— это вѣрно. И пошумливѣй будутъ. Осликъ стоитъ въ двуколкѣ, развѣсивъ уши, пощипываетъ верескъ, дремлетъ. Отъ ящика на колесахъ остро несетъ ракушкой, моремъ. Рыбачка, въ мокрыхъ штанахъ, подкрученныхъ до бедеръ, въ красной баскѣ, въ шляпкѣ съ широкими поляхми, жадно нашариваетъ въ пескѣ ракушекъ, рѣзко кричитъ на ребятишекъ: — Живѣй, лѣнтяи!.. Ноги у ней столбами, руки пылаютъ кровью, но выговоръ пріятный, и „г“ хорошо играетъ. Закроешь глазаклассная дама въ институтѣ. Слышно, будто бѣлье полощетъ. Смотришь — шлепаетъ по щекамъ мальчишку. Мальчишка стоитъ покорно, только головой вертитъ. Свои здѣсь дѣла, свои и люди. Въ этомъ чужомъ углу я нежданно услышалъ о Россіи: — Киззіе!.. Странное было чувство, будто позвали тебя въ пустынѣ, — испугъ и радость. Но разскажу, какъ было. Я лежалъ подъ сосной, набирался смолы и солнца и ни о чемъ не думалъ. Можетъ быть, вспоминалъ мечтаньемъ?.. Приливъ отходилъ, лужи его сверкали зеркалами, глаза слипались. Осликъ вдругъ начиналъ трубить, истомно, скорбно, и замиралъ въ рыданьяхъ. Рыбачка грохнула въ ящикъ мули, глотнула изъ бутылки, уперлась въ бедра, вздохнула бурно, сказала чему-то — ЬопІ — и пошла подбирать ракушки. Пахло краснымъ виномъ, согрѣтымъ, и я тоже подумалъ — Ъоп! Было дремотно, знойно. Въ верескѣ копошились, гудѣли пчелы, въ соснахъ трещали шишки, стучали смологоны. Я лежалъ, прищурясь, прислушивался къ стукамъ и вспоминалъ наше лѣто, тихое наше небо. И они приходили, какъ живые,—и запахи, и звуки. ... Я сижу на березовой опушкѣ, слышу прохладный шелестъ, вижу зеленыя сердечки, трепетанье. Пахнетъ березой, горечью ея сладкой, сухими пнями, свѣжимъ луговымъ сѣномъ, теплымъ. Въ высокой травѣ, въ рѣдкихъ,