Za rubežomъ : razskazы

122. умалчиван!я“ таился признакъ сердитаго безсиля. Не избЪгьзамалчиван!я ни Достоевскй, ни ЛЪсковъ, ни друме. Помнится, юношей слышалъ я въ литературныхъ кругахъ странную поговорку: „Писемсюй утонулъ въ „Взбаламученномъ. мор“, ЛЪскову иттн „Некуда“, а Достоевск взбЪсился“...

Теперь, когда русская жизнь далеко оставила позади художественно-пророческ!я изображеня ЛЪскова, его образы кажутся подлинными и краски правдивыми. А тогда говорили о памфлетЪ, о пасквилЪ, о клеветЪ. Такъ художественное познане жизни и художественная интуишя всегда правдивЪе мня властной толпы изъ кого бы она ни состояла: изъ черни, изъ передовыхъ людей или, какъ это случается иногда, изъ интеллигентской черни. Но такое отношен!е, казалось бы, не могло не ранить, не оскорблят:. душу писателя. И ЛЪсковъ несомн$нно пережилъ эту драму челов ческой несправедливости и преодолБлъ ее любовью къ людямъ и къ родной природЪ, любовью, безъ которой было бы непонятнымъ его обращене.

„Вс вы, всепрощающие, всезабываюние незлобные русске люди, и сама ты, наша плакучая береза, наша ораная, Русь просторная“.

Характерно для ЛЪскова и то, что среди сложной жизненной драмы онъ искалъь положительныхъь русскихъ типовъ не только въ релимозномъ тип отшельника, но и въ „праведникахъ“, разсБявныхь незам$тно по всей поверхности жизни.

Вся разъ общен!е съ ЛЬсковымъ оставляло во мнЪ глубокое впечатлЪн!е. А когда передъ отъ5здомъ изъ Петербурга, вид$лъ я его незадолго до его кончинь, онь говорилъ мн:

— Яхотфлъь бы только, чтобы надъ моей могилой поставили простой деревянный крестъ. Въ нашемъ климат® онъ не простоитъ долго. А когда онъ упадетъ, исчезнетъ, вЪроятно, и воспоминае обо мнз, Недолга челов5 ческая память.

Вызывая въ воспоминаняхъ образъ этого человка, мнЪ приятно думать о рёдкихъь съ нимъ встрЪзахъ, о впечатльвшяхъь общеня съ нимъ и о томъ, что истинный талантъ зачастую переживаетъ самые прочные памятники.