Zarя russkoй ženšinы : эtюdы

1 18 могла быть принимаема двояко. Вѣрующій благочестивецъ понималъ „рахманнаго11, какъ „поднявшагося выше стыда", а скептикъ могъ понимать и—какъ „стыда не имѣющаго". А, такъ такъ мудреное прилагательное „рахманный", вообще, сбивчиво въ значеніи, то не могло ли свѣтское непониманіе и зубоскальство превратить „рахманнаго" въ „безстыжаго, наглаго"? Тогда и эпитетъ Соловья „птица рахманная'* — получаетъ опредѣленный и вполнѣ умѣстный въ характеристикѣ разбойника, смыслъ. Всев. Миллеръ считаетъ „Соловья" дѣйствительною кличкою какого нибудь орловскаго разбойника, запомнившагося населенію своимъ удалымъ свистомъ. То обстоятельство, что съ образомъ „соловья" связывается обычно представленіе о сладкогласіи, благопріятномъ для человѣка (напр. въ Словѣ о пълку Иг.: „соловІи веселыми пѣсньми свѣтъ повѣдаютъ"), не препятствуетъ развитію метафоры и въ обратномъ зловредномъ смыслѣ. Въ Іоакимовской лѣтописи кличкою Соловья отмѣченъ Перуновъ жрецъ, новогородскій Богумилъ, поднявшій возстаніе противъ вводимаго Владиміромъ христіанства(М. Н. Загоскинъ въ знаменитомъ нѣкогда романѣ „Аскольдова могила" довольно ловко использовалъ это свѣдѣніе, сливъ Соловья Богумила съ Соловьемъ Разбойникомъ въ одномъ лицѣ предводителя лѣсныхъ язычниковъ» противниковъ Владиміровой реформы). Буслаевъ сближалъ Соловья Разбойника съ старо-французскимъ сказомъ о морскомъ разбойникѣ Евстахіи Монахѣ (АѴііазв 1е Моіпе), который дразнилъ своего преслѣдователя, подражая соловьиному свисту: „оссі, оссіі" —что значитъ: „убей, убей!" По свидѣтельству англійскаго писателя Срепа, еще въ 1843 году собравшаго рядъ любопытныхъ данныхъ о кровавой мести у арабовъ, эти послѣдніе „убѣждены, что кровь убитаго превращается въ птицу, именуемую „йаиіаЬ". Въ эту птицу, летающую вблизи трупа, переселяется душа убитаго. „Озсипа" — не перестаетъ ще¬