Zarя russkoй ženšinы : эtюdы

173 Еіце Аѳанасьевъ отмѣтилъ, что въ причудливомъ узорѣ этой сказки глубоко знаменательно сплелся новый христіанскій миѳъ („стоитъ гробъ, въ гробу дѣвица, кругомъ свѣчи горятъ воску яраго, по стѣнамъ образа въ золотыхъ ризахъ такъ и свѣтятся", „гдѣ кровь текла, тамъ цвѣты цвѣтутъ") съ языческимъ миѳомъ самой глубокой основной древности — о душѣ-птицѣ (соловей на кустикѣ, да громко поетъ, словно человѣческимъ голосомъ выговариваетъ: „Добрый молодецъ, вспомни про меня, я здѣсь лежу"). См. выше арабскне повѣрье о птицѣ, патаЬ, летающей вокругъ трупа убитаго съ крикомъ кровомщенія „озсипа". Такимъ образомъ, передъ нами явственный эпическій памятникъ внѣдренія государственной власти и церковной морали въ отживающіе нравы отходящей въ область преданій эндогамической старины. Эндогамистъ — насильникъ, лицемѣръ и подлецъ и, наконецъ, убійца: кругомъ преступникъ передъ новымъ обществомъ: „царь велѣлъ его разстрѣлять". Жертва кровосмѣсительнаго насилія не просто добродѣтельная страдалица, какъ ея предшественницы, сестра Данилы Говорили, „Свиной Чехолъ* и др., — она уже христіанская мученица: вокругъ ея гроба вырастаетъ явленная часовня съ золотыми образами и свѣчами воску яраго, изъ крови ея расцвѣтаютъ цвѣты. Какъ бы предисловіемъ къ этой сказкѣ звучитъ: „Волшебное зеркальце (Афанасьевъ, 121 в.), гдѣ роль злодѣя принадлежитъ дядѣ, покусившемуся на честь племянницы, а дѣвица взяла да и обварила приставалу кипяткомъ. Дядя, изъ мести, написалъ брату письмо: „твоя дочь худыми дѣлами занимается, по чужимъ дворамъ таскается, дома не ночуетъ и меня не слушаетъ". Получилъ купецъ это письмо, прочиталъ и сильно разгнѣвался; говоритъ сыну: „Вотъ твоя сестра весь домъ опозорила. Не хочу жъ ее миловать: поѣзжай сіго минуту, изруби негодницу на мелкія части и на этомъ ножѣ привези ея сердце. Пусть добрые люди не смѣ~